Искатель. 2009. Выпуск №9

Чекалов Денис Александрович

Говард кивнул:

— Значит, в моем ходатайстве об освобождении вы не нуждаетесь.

— Не утруждайтесь. Но я рад, что вы приехали, Говард. О политике, конечно, поговорить приятно, но говорить о ней сутки напролет — увольте. Расскажите лучше, как там «Снежинка»?

Они провели вместе два часа, потом наступило время обеда, и Хьюэлла увели. Охранники обращались с ним подчеркнуто учтиво.

Говард покинул полицейское управление и отправился на вокзал, думая, что не так уж часто ему везло в жизни на хороших людей, но уж если везло, то по-крупному.

Утро

двадцать девятого дня дрейфа лишь одним отличалось от предыдущего — исчезли дорады. Вчера они носились вокруг плота. Ночью их тоже было полно, о чем свидетельствовали фосфоресцирующие борозды в тускло мерцающем от избытка зоопланктона океане. Иногда дорады наносили сильные удары по днищу плота — игрались.

И вдруг они пропали.

— Наверное, испугались, — сказал Горбунов, глядя, как в отдалении режут волны два акульих плавника.

— Саргасс тоже нет, — заметил на это Говард.

Саргассово море было далеко на северо-западе, но клочки саргассовых водорослей прежде встречались им каждый день.

Они не знали наверняка, что означает исчезновение дорад, вернее, догадывались, но из суеверия опасались озвучить свои догадки.

Съев несколько вяленых рыбных палочек, они усмирили спазмы и рези в желудках, требовавших более обильной и калорийной пищи. После этого выпили по глотку воды и занялись делом: Андрей подтянул к себе острогу, готовый отразить возможное нападение акул, а Говард стал подкачивать камеры.

В начале пути они занимались этим только вечерами, когда воздух в баллонах сжимался. Но сейчас, когда выпускные клапаны в значительной степени утратили эластичность, этим приходилось заниматься и по утрам. Полторы тысячи сжатий — такой была норма. Вследствие этих ежедневных упражнений ладони их покрылись задубевшими мозолями.

— Триста шестьдесят шесть, триста шестьдесят семь… — считал Говард.

Баллоны медленно обретали надлежащую упругость, а мышцы уже вопили о пощаде. Слишком мало еды, слишком мало движений — мускулы начинали атрофироваться: давно «спалив» имевшийся жир, теперь они пожирали самих себя.

— …тысяча четыреста девяносто девять, тысяча пятьсот!

Говард отбросил «лягушку» и положил руку на баллон. Нажал.

Завтра норму придется увеличить. Но завтра качать будет очередь Горбунова.

Усталость не проходила. Говард лег и стал смотреть в небо. Оно было голубым и бездонным. Но не безжизненным — несколько фрегатов и качурок парили высоко-высоко, ловя крыльями воздушные потоки.

Увидев птиц первый раз неделю назад, Говард обрадовался, сочтя это признаком близкой суши, и тут же поделился своим открытием с Андреем. Но тот охладил его пыл: качурки встречаются в пяти тысячах миль от берега, а о фрегатах и говорить нечего — для них океан дом родной.

Плот покачивало, глаза слипались, и Говард не заметил, как задремал.

— Эй! — окликнул его русский.

Говард вздрогнул, стал подниматься и вскрикнул от боли. Он забылся, упершись головой в бортовую камеру там, где был шов. От жары клей размягчился, волосы прилипли

к шву — и там остались.

— Осторожнее надо, — сказал Горбунов.

— На себя посмотри.

Андрей коснулся виска — вчера он тоже расстался с клоком волос, — дернул себя за ухо и огладил отросшую за месяц бороду. Судя по задумчивости во взгляде, Горбунов прикидывал, стоит ли вступать в перепалку, и пришел к выводу, что не стоит. Он поднял руку, призывая Говарда взглянуть в указанном направлении.

На небе паслись «черные коровы» — шквальные тучи, а у горизонта громоздились кучевые облака. Причем не по всему горизонту, а в одном месте. Говарду не надо было объяснять, что это означает. Там был берег! Только нагретый землей и поднимающийся вверх воздух может устроить такую чехарду из облаков. И «черные коровы» такой правильной, четко очерченной формы встречаются лишь вблизи суши.

Течение несло плот как раз в ту сторону.

— Сейчас бы радиобуй! — в сердцах воскликнул Говард.

— Не трави душу, — мрачно проговорил русский.

Действительно, что толку сетовать? Радиобуй был нем как рыба. На двенадцатый день пути они увидели вдалеке корабль. Запускать ракеты или зажигать фальшфейеры было бессмысленно — на таком расстоянии в простеганном солнечными лучами воздухе их все равно не заметили бы. Поэтому они включили радиобуй, надеясь, что на корабле услышат их призыв о помощи.

Лампочка на куполе не зажглась. Радиобуй молчал. Со злости

Андрей выпустил в небо две ракеты. Все напрасно. Через пятнадцать минут корабль исчез из виду.

Они ослабили крепления, сняли коробку с купола и только тут заметили, что плафон, прикрывающий лампочку, расколот. Как такое случилось, когда, этого они не знали, да это их особенно и не занимало. Их волновало другое: сколь разрушительное действие оказала вода, просочившаяся через патрон внутрь устройства.

Говард вывинтил болты, поддел лезвием ножа крышку. Картина, представшая их взорам, не оставляла сомнений, что отныне на радиобуй они могут не рассчитывать. Конечно, они попытались вдохнуть в него жизнь, для чего разобрали тайваньскую «мыльницу», рассчитывая за ее счет поживиться радиодеталями. Но «мыльница» им ничем не помогла. Вот если бы у них был древний ламповый приемник, а не этот совершенный в своей примитивности, не предназначенный для ремонта, а годящийся лишь для утилизации мусор! Но что об этом говорить…

Полчаса спустя ближайшая «черная корова» прошла совсем рядом, оросив волны легким дождем и пожалев для плота даже одной-единственной капли. Зато кучевые облака, кажется, приблизились. Или Говарду это только чудилось: просто ему очень хотелось, чтобы это было так.

Глаза резало от напряжения, в них словно насыпали песка — но откуда здесь песок? Говарду было жарко. Так невыносимо жарко ему было только в Кувейте.

Это было настоящее пекло.

Никто не обещал им легкой прогулки, но сами они не сомневались, что пройдут победным маршем до самой границы с Ираком. А при наличии приказа — и дальше.