Искатели необычайных автографов или Странствия, приключения и беседы двух филоматиков

Левшин Владимир Артурович

— Отчего же?

— Ты мой гость. Прикажи — все для тебя сделаю. Но песня сама себе госпожа. Ей не прикажешь. Захотела — пришла, захотела — ушла.

— Скажи, по крайней мере, знаешь ли ты, кто ее сочинил?

— Нет, — отвечал старик.

— Как же так! Ведь она словно про тебя написана…

— Может, про меня, а может, не про меня. Мало ли горшечников на свете!

Тут он извинился и, сославшись на какие-то дела, вышел, пожелав гостям приятного пребывания в его доме.

Некоторое время друзья молча созерцали изделия неразговорчивого мастера. Потом Фило тихонько забормотал:

Гончар

ушел. Один я в мастерской. Две тысячи кувшинов предо мной, — Теснятся, тихо шепчутся, как люди, И я один с их странною толпой.

— Хайям? — спросил Мате.

— Да, из того же цикла. Нравится?

— Очень. Но объясните мне смысл того, первого четверостишия. О глине, которая просит гончара пожалеть ее. Как это понимать?

— Недолговечность человека, его смертность — предмет раздумий многих поэтов. У Хайяма к этому присоединяется мысль о вечном круговороте, происходящем в природе. Умирая, человек становится прахом. Прах смешивается с землей, с глиной и обретает новую жизнь: из него делают красивый кувшин или же он прорастает травой, цветами:

На зеленых коврах хорасанских полей Вырастают тюльпаны из праха царей, Вырастают фиалки из праха красавиц, Из пленительных родинок между бровей.

— А стихи не слишком веселые, — заметил Мате.

— Но и не такие уж грустные. Мысль о смерти не так страшна, когда человек чувствует себя частицей бессмертной природы. Во всяком случае, на сей раз это печаль светлая, близкая той, которую мы встречаем в стихах Пушкина: «И пусть у гробового входа младая будет жизнь играть и равнодушная природа красою вечною сиять».

— Вы сказали «на сей раз». Но разве у Хайяма есть и другие стихи на ту же тему?

— И немало! На первый взгляд может даже показаться, что поэт повторяется. Но только на первый взгляд! Наряду со строчками о фиалках и лилиях есть у него и такие:

Как привыкнуть к тому, что из мыслящей плоти Кирпичи изготовят и сложат дома?

— Ого! Это уже не светлая грусть, а мрачное недоумение, — усмехнулся Мате. — Интере-е-есно… Одно и то же явление Хайям рассматривает с разных точек зрения. Он вертит его, как гончар на гончарном круге.

— Недаром он мыслитель, автор нескольких философских трактатов, — пояснил Фило. — Между прочим, постоянный образ поэзии Хайяма — гончар — в разных стихах тоже осмысливается по-разному. Иногда это просто художник, который создает из праха прекрасное и полезное. Но порой черты его искажаются, становятся зловещими:

Поглядите на мастера глиняных дел: Месит глину прилежно, умен и умел. Приглядитесь внимательней: мастер безумен, Ибо это не глина, а месиво тел.

С таким безумным гончаром Хайям сравнивает Бога, который безо всякого смысла уничтожает свои же создания.

Вот

кубок — не сыщешь такого другого! Но брошенный наземь, стал глиной он снова… Трудился над ним сам небесный гончар И сам же разбил из каприза пустого.

— Кубок — это, конечно, человек, — сообразил Мате. — Выходит, Хайям иносказательно критикует Бога, который создал человека смертным?

— Знаете, из вас вышел бы неплохой филолог! — сказал Фило, очень довольный рассуждениями друга. — Но не думайте, что Хайям критикует Бога только иносказательно. Он делает это и прямо:

Отчего Всемогущий Творец наших тел Даровать нам бессмертие не захотел? Если мы совершенны — зачем умираем? Если несовершенны — то кто бракодел?

Мате так и покатился со смеху.

— Клянусь решетом Эратосфена, это остроумно! — воскликнул он, хлопая себя по коленкам.

— Не только остроумно, но и очень смело. Хотя хлопать себя из-за этого по коленкам вовсе не обязательно, — ввернул Фило, не удержавшись. — Критикуя Бога, Хайям тем самым ставит под сомнение его существование. В иных стихах он открыто признается, что не верит в загробную жизнь и потому небесным радостям предпочитает земные:

Сад цветущий, подруга и чаша с вином — Вот мой рай. Не хочу очутиться в ином. Да никто и не видел небесного рая, Так что будем пока утешаться в земном!

— Судя по этим строчкам, Хайяма нельзя назвать трезвенником, — сказал Мате.

— Но значит ли это, что его можно назвать пьяницей? Вино — благородная кровь винограда — традиционная, вечная тема поэзии. Его прославляли еще древние греки. Продолжает ту же традицию и Хайям. Кроме того, сильно подозреваю, что Хайям потому так преувеличенно восхваляет вино, что хочет насолить исламу. Ведь мусульманская религия не одобряет употребление спиртного.

Фило разошелся и говорил с увлечением. Казалось, примерам его не будет конца, но Мате прервал его самым бесцеремонным образом.

— Как вы себя чувствуете? — спросил он довольно сурово.

Фило так растерялся, что не сразу ответил: что за странная манера перескакивать с предмета на предмет! И какая связь между его самочувствием и поэзией Хайяма?

— Самая прямая, — заявил Мате. — Мне надоело говорить О ХАЙЯМЕ. Я хочу говорить С ХАЙЯМОМ. Хотя бы с одним из двух. И, так как вы уже отдохнули, я намерен продолжить поиски.

С этими словами он решительно вышел из мастерской и затянул отчаяннее прежнего:

— Хайям! Хайя-а-ам!

Фило вздохнул и понуро поплелся следом.

НА ПУТИ К ХАЙЯМУ

Человек, вошедший в кофейню, был не стар, но уже и не молод.

— Серебра у него в бороде порядочно, уж во всяком случае больше, чем в кошельке, — смекнул Хасан, окинув опытным глазом потертый халат и поношенные туфли.

— Что подать твоей милости?

— Самого дорогого, — сказал посетитель, сразу определив, что хозяин из шутников.