Искра жизни [перевод Р.Эйвадиса]
Шрифт:
— Почему ты не с нами, Коллер? — спросил он. — Ты бы нам очень пригодился.
— Левинский меня тоже спрашивал, почему. Об этом мы не раз говорили еще двадцать лет назад.
Вернер улыбнулся. Это была добрая, обезоруживающая улыбка.
— Говорили. Не раз. И все же… Время индивидуализма прошло. теперь будет трудно остаться в стороне. А будущее принадлежит нам. Нам, а не продажному центру.
509-й посмотрел на его череп аскета.
— Сколько же, интересно, пройдет времени — когда все это кончится, — до того, как ты станешь для меня таким же врагом,
— Совсем немного. Ты все еще опасен. Но тебя не будут пытать.
509-й пожал плечами.
— Мы тебя просто посадим за решетку и заставим работать. Или расстреляем.
— Это звучит утешительно. Таким я себе всегда и представлял вашу золотую эру.
— Оставь эту дешевую иронию. Тв же знаешь, что принуждение необходимо. Вначале, в целях защиты. Позже необходимость в нем отпадает.
— Ошибаешься, — возразил 509-й. — Любая тирания нуждается в нем. И с каждым годом все больше. А не меньше… Это ее судьба. И ее же конец. Ты сам видишь, что происходит с ними.
— Нет. Нацисты совершили роковую ошибку, развязав войну, которая оказалась им не по зубам.
— Это была не ошибка. Это была необходимость. Они не могли иначе. Если бы они вздумали разоружаться и укреплять мир, они бы тут же обанкротились. И с вами будет то же самое.
— Мы все свои войны будем выигрывать. Мы поведем их иначе. Изнутри.
— Правильно, изнутри — внутрь. Так что эти лагеря вам еще пригодятся. Скоро вы их сможете опять заполнить.
— Пожалуй, — ответил Вернер совершенно серьезно. — Так почему же ты все-таки не с нами?
— Именно поэтому. Если ты, выбравшись отсюда, доберешься до власти ты прикажешь меня ликвидировать. Я же тебя — нет. Вот это и есть причина.
Хрип умиравшего слышался теперь все реже. Вошел Зульцбахер.
— Сказали, что завтра утром немецкие самолеты будут бомбить лагерь. Чтобы ничего не осталось.
— Очередная утка, — заявил Вернер. — Хоть бы поскорее стемнело. Мне надо в лагерь.
Бухер смотрел в сторону белого домика на холме, за контрольной полосой. Он стоял посреди деревьев в косых лучах солнца и казался неуязвимым. Деревья в саду чуть поблескивали, словно уже были покрыты первым, розово-белым пушком.
— Ну теперь-то ты веришь? — спросил он. — Теперь ты уже можешь даже слышать их пушки. С каждым часом они все ближе. Мы выберемся отсюда.
Он опять посмотрел на белый домик. Он давно еще загадал, что пока этот домик цел и невредим, все у них будет хорошо. Они с Рут останутся в живых и будут спасены.
— Да. — Рут сидела на земле рядом с проволокой. — И куда же нам идти, если мы выберемся отсюда?
— Прочь. Как можно дальше.
— Куда?
— Куда-нибудь. Может, еще жив мой отец. — Бухер и сам не верил в это. Но он не знал точно, погиб ли его отец. 509-й знал, но так и не решился сказать ему об этом.
— У меня никого не осталось, — сказала Рут. — Их при мне увезли в газовые камеры.
— А может, их просто отправили по этапу? И они остались в живых? Тебя ведь оставили в живых.
— Да, —
— У нас был небольшой дом в Мюнстере. Может, он еще стоит. Его у нас тогда отобрали. Может, нам его вернут, если он еще цел. Мы можем сразу поехать туда.
Рут Холланд не отвечала. Бухер вдруг заметил, что она плачет. Он почти никогда не видел, чтобы она плакала, и решил, что это из-за того, что она вспомнила о своих близких. Но смерть была в лагере таким привычным делом, что ему это показалось чересчур — после стольких лет проявлять такую скорбь.
— Нам нельзя оглядываться назад, Рут, — сказал он с укоризной. — Иначе как же нам жить?
— Я не оглядываюсь назад…
— Почему же ты тогда плачешь?
Рут Холланд утерла слезы сжатыми кулаками.
— Сказать тебе, почему меня не отправили в газовую камеру? — спросила она.
Бухер вдруг почувствовал, что ему лучше не знать того, что он сейчас услышит.
— Ты можешь мне этого не говорить, — сказал он. — А можешь и сказать, если хочешь. Это не имеет значения.
— Это имеет значение. Мне было семнадцать лет. Тогда я не была такой уродкой, как теперь. Поэтому меня и оставили в живых.
— Да, — машинально произнес Бухер, не понимая, что она хочет этим сказать.
Она взглянула на него, и он вдруг впервые заметил, что у нее очень прозрачные, серые глаза. Раньше он почему-то не обращал на это внимания.
— Ты что, не понимаешь, что это значит? — спросила она. — Меня оставили в живых, потому что им нужны были женщины. Молодые, для солдат. И для украинцев тоже, которые воевали вместе с немцами. Теперь ты понимаешь или нет?
Бухер несколько мгновений сидел молча, словно оглушенный. Рут внимательно наблюдала за ним.
— Неужели они это сделали? — спросил он, наконец. Он не смотрел на нее.
— Да. Они это сделали. — Рут уже не плакала.
— Все равно этого не было.
— Это было.
— Я не то хотел сказать. Я имею в виду, что ты ведь этого не хотела.
Она горько рассмеялась.
— Какая разница!
Бухер поднял на нее глаза. На ее словно окаменевшем лице нельзя было ничего прочесть, но именно это и превратило его в такую маску боли, что он мгновенно понял: она говорила правду. Это было почти физическое ощущение — желудок, казалось, раздирали на части, но в то же время он старался не поддаваться этому ощущению, не хотел верить — пока не хотел; сейчас он хотел лишь одного: чтобы это лицо перед ним хоть чуть-чуть изменилось.
— Все равно это неправда, — сказал он. — Ты ведь не хотела этого. Тебя как бы и не было при этом. Ты не делала этого.
Взгляд ее постепенно вернулся из пустоты, в которую погрузился на несколько минут.
— Это правда. И этого никогда не забыть.
— Никто из нас не знает, что он может забыть, а что нет. Нам всем нужно многое забыть. Иначе незачем отсюда выходить — лучше остаться и умереть.
Бухер повторял то, что ему еще вчера говорил 509-й. Сколько времени прошло с тех пор? Годы? Он несколько раз подряд глотнул.