Искра жизни
Шрифт:
— Стало быть, еще и нож. Ну, этого достаточно. — Лебенталь понял, что сейчас ему больше уже не выбить.
— Ну и, разумеется, хлеб, — проговорил он. — Это уж обязательно. Значит, когда?
— Завтра вечером. Как стемнеет. За сортиром. Принеси коронку.
— Терьер молодой?
— Откуда я знаю? Ты что, с ума сошел? Так, средний. Да какая разница?
— Если старый, придется долго варить.
У Бетке был такой вид, словно он хотел вцепиться Лебенталю в лицо.
— Что-нибудь еще? — спросил он тихо. — Брусничного соку? Икры?
— Хлеба!
— Кто говорил о хлебе?
— Повар.
— Заткни
Вдруг Бетке заторопился. Он хотел соблазнить Людвига кальсонами. Что ж, пусть повар подкармливает его. Но если у Бетке в запасе будут кальсоны, это уже совсем другое дело. Людвиг был тщеславным. Нож можно стащить. Хлеб — это тоже было не так уж сложно. А вот терьер был всего лишь таксой.
— Значит, завтра вечером, — сказал Бетке. — Жди за сортиром.
Лебенталь ушел. Он все еще не мог поверить в свалившееся на него счастье. «Это — заяц», — скажет он в бараке. Вовсе не потому, что это была собака, такое никого не смущало — встречались люди, которые пробовали есть даже трупы, а потому, что кое-кому из спортивного интереса доставляло радость все преувеличивать. Кроме того, Ломан был ему очень симпатичен. Поэтому его коронку надо было обязательно выменять на что-нибудь чрезвычайное. Нож без труда можно будет продать в лагере. Значит, появятся новые деньги что-нибудь купить.
Сделка состоялась. Вечер выдался мглистый. Белый туман окутал лагерь. Лебенталь крался сквозь темноту в барак, пряча под курткой собачину и хлеб.
Неподалеку от барака он увидел тень, которая покачиваясь двигалась по улице. Лебенталь сразу отметил для себя, что это не был обычный заключенный. Те ходили совсем по-другому. Мгновение спустя он узнал старосту двадцать второго блока. Хандке шагал словно по палубе корабля. Лебенталь сразу понял, в чем тут дело. У Хандке был запой. Ему, видимо, удалось где-то раздобыть спиртного. В этот момент уже едва ли можно было незаметно прошмыгнуть мимо него, спрятать в бараке собачину и предупредить других. Поэтому Лебенталь беззвучно прижался к задней стенке барака и затаился в тени.
Вестгоф был первым, кто встретился Хандке.
— Эй ты! — крикнул он. Вестгоф остановился.
— А что это ты не в бараке? — В сортир иду.
— Сам ты сортир. Ну-ка, поди сюда!
Вестгоф подошел ближе. Он с трудом разглядел в тумане лицо Хандке.
— Как тебя зовут?
— Вестгоф. Хандке покачнулся.
— Нет! Ты — вонючий жид. И как же тебя зовут?
— Я — не еврей.
— Что? — Хандке ударил его в лицо. — Ты из какого блока?
— Из двадцать второго.
— Еще чего! Из моего, значит! Негодяй! Помещение?
— Помещение «Д»!
— На землю лечь! — заорал Хандке.
Вестгоф лечь отказался. Он продолжал стоять. Хандке приблизился к нему на шаг. Теперь Вестгоф увидел его лицо и готов был убежать. Хандке наступил ему на ногу. Как староста блока он хорошо ел и поэтому был сильнее любого в Малом лагере. Вестгоф упал, и Хандке наступил ему на грудь.
— Лечь, говорю, еврейская свинья! Вестгоф лег ничком на землю.
— Помещение «Д» — шаг вперед! — заорал Хандке. Скелеты выполнили команду. Они уже знали, что произойдет. Одного из них
— Все тут? — пробормотал Хандке. — Дневальный!
— Так точно! — отозвался Бергер.
Сквозь ночную мглу Хандке пристально всматривался в лица построившихся перед бараком. Бухер и Пятьсот девятый стояли среди других. Они с трудом могли ходить и стоять. Не было Агасфера. Он остался с овчаркой в бараке. Если Хандке спросит, где Агасфер, Бергер скажет, что тот умер. Но Хандке был пьян. Он и трезвый не знал точно, что к чему. Он с большой неохотой заходил в бараки, опасаясь подцепить там дизентерию или тиф.
— Ну, кто еще здесь хочет бунтовать? — В голосе Хандке послышались жесткие интонации. — Вонючие… вонючие жиды!
Все молчали.
— Стоять смирно! Как культурные люди!
Они и стояли смирно. Какое-то мгновение Хандке смотрел на них, выпучив глаза. Затем повернулся и стал топтать ногами все еще лежавшего на земле Вестгофа. Тот пытался прикрыть голову руками. Хандке топтал его еще некоторое время. Стало тихо, и слышны были только глухие удары сапог Хандке по ребрам Вестгофа. Пятьсот девятый почувствовал, что около него зашевелился Бухер. Чтобы удержать Бухера, Пятьсот девятый схватил его за запястье. Рука Бухера дернулась, но Пятьсот девятый не выпустил ее. Хандке продолжал тупо избивать Вестгофа. Он еще несколько раз ударил Вестгофа по спине и, наконец, утомился. Вестгоф не шевелился. Хандке отошел в сторону. Его лицо было мокрым от пота.
— Евреи! — проговорил он. — Вас надо давить, как вшей. Вы кто?
Неуверенным движением он показал на скелеты.
— Евреи, — ответил Пятьсот девятый.
Хандке кивнул и несколько секунд глубокомысленно смотрел на землю. Затем повернулся и направился к проволочному забору, разделявшему женские бараки. Хандке стоял там, и было слышно, как он тяжело дышит. Раньше он был печатником, а в лагерь попал за преступление на сексуальной почве. И вот уже год, как он староста блока. Через несколько минут он вернулся и, ни на кого не обращая внимания, напряженно зашагал по лагерной улице.
Бергер и Карел перевернули Вестгофа. Он был без сознания.
— Он что, ребра ему сломал? — спросил Бухер.
— Пинал ему в голову ногами, — ответил Карел. — Я сам видел.
— Может, втащить его в барак?
— Нет, — сказал Бергер. — Оставьте здесь. Пока ему лучше полежать на воздухе. Внутри слишком мало места. У нас есть еще вода?
Нашлась консервная банка с водой. Бергер расстегнул куртку Вестгофа.
— Может, все же лучше оттащить его в барак? — проговорил Бухер. — Эта падла может снова прийти.
— Больше не придет! Я знаю Хандке. Сейчас он уже перебесился.
Из-за угла барака незаметно появился Лебенталь.
— Умер?
— Нет. Нет еще.
— Он его топтал ногами, — сказал Бергер. — Обычно он просто избивает. Наверное, достал шнапса больше, чем обычно.
Лебенталь прижал руку к куртке.
— У меня найдется что поесть.
— Тихо! Весь барак услышит. Что у тебя?
— Мясо, — проговорил шепотом Лебенталь. — За коронку.
— Мясо?
— Да. Много. И хлеб.