Искушение богини

Гейдж Паулина

Хатшепсут вдруг обняла его, и, прежде чем они расстались, он на мгновение прижался к ней.

– Как жаль, что мы враги, – печально сказала она.

Ошеломленный и пристыженный, Тутмос неловко поклонился и поспешно вышел, не глядя на нее. Она проводила его взглядом до двери и повернулась к ней спиной, облегченно выдохнув. Губы саднило, мышцы спины болели. Женщина умыла лицо и позвала Нофрет, чувствуя, как сожаление и новый страх подкрадываются к ней в тишине. Она знала, что никогда больше Тутмос не заговорит с ней о любви, доверии или родственных чувствах. Отныне и всегда ей придется опасливо озираться днем и удваивать стражу у своих дверей ночью. Когда Нофрет пришла, Хатшепсут забралась на свое ложе и потянулась за шкурой, которую подарил ей Сенмут. Еще долго после того, как загорелся ее ночник, а остальные лампы погасли, она лежала, прижимая шкуру к себе, и слезы медленно стекали по ее щекам.

Однажды глухой и холодной ночью в середине зимы, в месяце Чоиак, Неферура пришла в спальный покой Хатшепсут.

Она встала у постели матери с осунувшимся и побледневшим от боли лицом. Хатшепсут проснулась и вздрогнула, увидев призрачную фигуру, покачивающуюся подле нее.

Увидев, что мать не спит, Неферура повалилась на ее ложе и заплакала.

– Мне больно, мама, так больно, вот здесь. – И она потерла ладонями нижнюю часть живота справа. – Я не могу спать.

Хатшепсут тут же послала Нофрет за лекарем, а сама встала, уложила Неферуру в свою постель и подоткнула вокруг нее одеяло. Девушка стонала и металась, у нее на лбу выступил пот, который показался Хатшепсут липким на ощупь. Она приказала зажечь лампы и растопить жаровню. Посмотрела на водяные часы: прошло только три часа с тех пор, как она легла. Нофрет вернулась с лекарем, и пока тот осматривал Неферуру, Хатшепсут приказала одеть себя. Потом села в маленькое кресло у ложа, а Неферура отчаянно ухватилась за ее руку, с каждым новым приступом боли поджимая колени к животу. Лекарь выпрямился и натянул покрывало на худенькое тельце.

– Ну? – не выдержала Хатшепсут. Он покачал головой.

– У нее над пахом большая шишка, и кожа горячая на ощупь.

– И что ты будешь делать?

– Дам ей настойку мака с мышьяком, чтобы облегчить боль, но больше почти ничего сделать нельзя.

– Магия?

– Какое-нибудь заклинание могло бы помочь. Мне часто приходилось такое видеть. Опухоль иногда спадает, но всегда возвращается снова.

– Это какой-нибудь яд?

– Ни один яд, проникший в тело извне, не может вызвать такой большой местной опухоли, как у ее высочества. Об этом можете не беспокоиться, ваше величество.

Она кивнула, но не поверила его словам.

– Тогда дай ей твою микстуру. Нофрет, пусть Дуваенене приведет чародеев. И Хапусенеб пусть немедленно придет.

Нофрет поспешила прочь, а лекарь отмерил дозу лекарства и заботливо дал выпить его Неферуре из крохотной алебастровой чашечки. Девушка выпила с трудом, едва цедя по глотку, и упала на подушки, закрыв глаза. Хатшепсут надеялась, что дочь уснет, но та не спала. Когда Хапусенеб и чародеи вошли и поклонились, Неферура металась по постели и скулила от боли. Они были потрясены. Хатшептсут встала им навстречу.

– С ее телом что-то не в порядке, – сказала она. – У нее в паху большая опухоль, и ей больно. Приготовьте заклинание, чтобы избавить ее от этого демона.

Пока чародеи совещались, она приказала принести Хапу-сенебу кресло.

Он сел рядом с Хатшепсут, поглядывая на Неферуру, которая теперь тихо стонала.

– Это работа Тутмоса? – тихо спросил он.

– Вряд ли. Лекарь говорит: нет. Да и зачем Тутмосу уничтожать готовое орудие? Она для него все еще ключ к трону Гора.

Чародеи вышли вперед и окружили ложе, наполнив комнату заунывной музыкой. Хатшепсут слушала без всякой надежды, в ее памяти всплыла смерть Тутмоса. Хапусенеб сидел неподвижно, его серые глаза были неотрывно устремлены на царевну. Наркотик скоро подействовал, и Неферура забылась, но ее сон был тревожным. Она лепетала что-то и плакала, беспрестанно мечась на золотом ложе. Рука, которую по-прежнему держала Хатшепсут, была сухой и горячей, а лоб под ладонью встревоженного лекаря холоден и мокр.

Кто-то поклонился; Хатшепсут, вздрогнув, подняла голову и увидела выпрямляющегося Тутмоса. Он был в ночной одежде, бритая голова непокрыта, отчего его глаза казались темнее, а торчащие вперед зубы и высокие скулы еще больше напоминали ее отца.

– Она очень больна? – спросил он.

Она беспомощно прошептала:

– Я не знаю.

– Можно мне остаться?

Хатшепсут заглянула ему в лицо, но не увидела ничего, кроме вежливого вопроса. Взмахом руки она приказала принести еще одно кресло. Он сел и наклонился вперед, уперев локти в колени и свесив руки.

Бормотание все продолжалось, как унылая колыбельная. Время от времени лекарь приподнимал покрывало и щупал опухоль. Ночь близилась к концу, и Неферура утихла.

На заре она открыла глаза и слабо улыбнулась им всем.

– Тутмос? – прошептала она, и ее лицо просияло.

Он опустился у ложа на колени, ласково убирая прядки волос с ее лица.

– Это я, малышка. Не беспокойся. Я тебя не оставлю.

– Мне стало немного лучше. Боль прошла.

Над ней тут же склонился лекарь. Когда он поднялся, лицо его было сурово.

– Опухоль внезапно рассосалась, – сказал он.

Хатшепсут велела чародеям замолчать. В долгожданной тишине все явственно услышали частое, отрывистое дыхание Неферуры, и Хапусенеб взглянул на врача. Тот едва заметно покачал головой, и взгляд Хапусенеба снова вернулся к Неферуре. Девушка улыбалась, глядя Тутмосу в лицо. Она вложила свои пальцы в его ладони, и он крепко стиснул их.

– Я что, очень больна? Может быть, мама испугается и позволит нам пожениться, – шепнула Неферура.

Она повернула голову и улыбнулась матери, но та увидела в ее мутных, затуманенных снадобьем глазах мечущиеся тени зала суда. Хатшепсут вскочила и с криком склонилась над дочерью, Неферура вдруг как-то икнула, всего один раз, и вздохнула. Она была мертва. Глаза быстро остекленели; улыбка стала безжизненной гримасой.

Тутмос потихоньку высвободил свои руки и встал. Никто ничего не говорил и не двигался. Солнечный свет залил комнату, угли в жаровне погасли, но люди застыли, пораженные скоропостижной смертью царевны. Наконец Тутмос поклонился и молча вышел.

Хатшепсут повернулась к Хапусенебу, умоляюще протянув руки.

– Она умерла. Умерла! – не веря сама себе, сказала она. Он взял ее ледяные ладони в свои и начал отогревать их.

– Случается и такое, ваше величество, – тихо сказал он. – Только боги знают почему.

Ее глаза были по-прежнему устремлены на него, явно не видя.

– Все умерли. Все!

Она снова отвернулась к кровати и упала на колени, заключив обмякшее тело в объятия.

– Возвращайся домой, Сенмут, – прошептала женщина, уткнувшись лицом в мокрые спутанные волосы, разбросанные по подушке. – Теперь ты мне нужен.

Когда Хапусенеб оставил ее, она обнимала мертвое тело, покачиваясь взад и вперед, точно баюкала. Он пошел в дом мертвых привести жрецов. Больше он ничего не мог сделать.