Искушение богини
Шрифт:
– Знаешь, что было бы с тобой, найди тебя в священном озере жрецы? Что ты там делала?
Она видела лишь его расплывчатый темный силуэт на фоне более глубоких теней облачного неба и черной громады храма. Голос у него был молодой, но суровый. Ей стало страшно, и она вырвала руку из его хватки. Повернулась, чтобы бежать, но он снова схватил девочку и перебросил через плечо, чем несказанно ее ошеломил.
– Нет, – сказал он.
Когда способность соображать наконец вернулась к ней, он уже шагал к западному крылу храма, подбрасывая ее на плече, точно мешок зерна.
Они обогнули озеро, и скоро Хатшепсут перестала понимать, куда они движутся. Она никогда еще не была позади храма, в лабиринте жилищ для прислуга, кухонь, зернохранилищ и кладовых; так что теперь, когда ее тащили вниз головой между деревьев, по аллее, проталкивались с ней в узкие дверные проемы, она совсем запуталась. Судя по тому, что трава под ногами похитителя сменилась сначала мощеной, а потом и земляной тропой, а также по тому, что ветер сначала пропал, а потом вдруг набросился на нее снова, она догадалась, что их путь лежит между какими-то зданиями. Один раз под ней с головокружительной скоростью промелькнули раскрашенные каменные плиты, которые показались ей знакомыми. Когда он наконец поставил ее на ноги в узком темном коридоре, куда открывалось множество дверей, она чувствовала себя совершенно запутавшейся, ее трясло от страха и последствий недавней дремы. Похититель взял ее за руку и, ни разу не споткнувшись в темном коридоре, быстро куда-то повел. Толчком открыл какую-то дверь в конце, вошел внутрь, втянул за собой ее, так же быстро закрыл дверь и заперся изнутри. Там он отпустил ее руку, и она услышала его возню. Тут же вспыхнул свет, и ее глазам открылась маленькая комнатенка с белеными стенами, соломенной подстилкой на полу, грубо сколоченным стулом и сундуком, который, очевидно, служил по совместительству столом, потому что похититель поставил на него лампу.
Он повернулся к ней, и она тоже уставилась на него, чувствуя, как улетучивается страх. Он оказался не мужчиной, по крайней мере не взрослым мужчиной, а совсем молодым, примерно одного возраста с Неферу, человеком с сильными, правильными чертами лица и проницательным взглядом. Его бритая голова сказала ей о многом, а мокрый, весь в пятнах ила калазирис, облепивший его длинные ноги, поведал об остальном. Перед ней молодой жрец, значит, сама она где-то на территории храма. Ей полегчало. Нет ничего приятного, когда тебя выдергивают из привычного окружения и швыряют в незнакомый и грозный мир грубых рук и неуважительных речей, да еще в такую ночь, которая и сама по себе страшна и похожа на дурной сон, не говоря уже об опасности заблудиться.
– Ты все еще дрожишь, – сказал он, его голос вибрировал низкими нотками полуосознанного возмужания. – Воздух очень горяч, но от этого ветра можно простыть насмерть.
Он взял с кровати обтрепавшееся по краям шерстяное одеяло и, прежде чем она успела возразить, опустился перед ней на одно колено и начал растирать ее так же энергично, как это делала Нозме.
Потрясение, вызванное бесцеремонным и деловитым обращением, помогло Хатшепсут окончательно стряхнуть остатки сна. Когда ее кожа зарделась от тепла, а зубы перестали стучать, она смогла наконец взглянуть на события последних часов ясно, а не сквозь пелену милосердного сна наяву, который привел ее сначала к постели Неферу, а потом выгнал в бурную ночь. Неферу умирала. Неферу, может быть, уже умерла, и Хатшепсут, безвольно стоявшая, пока этот удивительный юноша возвращал ее конечностям жизнь, заглянула в черную, зияющую дыру будущего. Одновременно с уверенностью в смерти Неферу ее посетила еще одна мрачная мысль. Она даже вздрогнула от неожиданности, так что юноша замер и посмотрел на нее. Теперь она, Хатшепсут, была единственной царской дочерью. Истинный смысл этого обстоятельства еще ускользал от ее незрелого ума, но она помнила терпеливые объяснения матери: «В нас, царских женах, течет кровь бога… Ни один мужчина не станет фараоном, пока не женится на дочери царя». Слова Неферу, сказанные совсем недавно, еще метались в сознании девочки, но ей вспоминалось простенькое личико, сведенное судорогой боли, большие глаза, и непрошеные слезы снова потекли по ее щекам.
Сенмут ласково прикрыл вздрагивающие плечи девочки одеялом и толкнул ее на подстилку.
– Ну вот, – сказал он, пододвинул стул и сел так, что свет лампы падал ему на лицо, освещая черты, по которым, пока он говорил, метались изменчивые тени. – Не бойся. Расскажи мне, что ты делала у озера, да и вообще на территории храма, если на то пошло. Ты упала в воду случайно?
Она не отвечала, а неподвижно сидела, не отрывая глаз от иола; из коричневого одеяла выглядывало лишь ее залитое слезами лицо. Сенмут с нетерпением и жалостью глядел на нее.
– Ну, давай же. Ты должна мне все рассказать. Если ты не расскажешь мне, как ты оказалась в водах озера могучего Амона в такую гнусную ночь, тебе придется говорить с мастером таинств, и ты навлечешь на себя и свою семью позор, а то и что похуже. Если ты забрела туда случайно, я провожу тебя домой и никому ни слова не скажу, хотя ума не приложу, как ты умудрилась пройти мимо стражников, которые понатыканы отсюда до самого города. Ну, ты будешь говорить? Или мне послать за филархом? Это была случайность?
Хатшепсут не могла унять слез, из носа у нее тоже текло. Нагнув голову, она промокнула лицо старым одеялом и высморкалась. Потом снова заплакала, не в силах отвечать. Юноша ждал.
– Тебе нечего бояться, – повторил он. – Ничего плохого я тебе не сделаю. Ради Сета, прекрати плакать!
Было в ней что-то такое, хотя он и сам не знал, что именно, отчего ему делалось неловко. Это точеное личико с упрямым квадратным подбородком, широкий лоб, узкий, аристократический нос кого-то ему напоминали – не столько сами черты, сколько манера девочки поворачивать голову на длинной тонкой шее и поднимать подбородок, с важностью глядя на него. «Странный ребенок», – подумал он. Быть может, она и правда не собиралась топиться. Он приподнял подол мокрого одеяния, облепивший ноги, и вдруг вспомнил про фляжку вина, которую позавчера ночью стянул с кухни. Возблагодарив про себя богов, он снял с сундука лампу, порылся в нем и нашел грубо вырезанную деревянную чашку. Поставил лампу на место, сунул руку за стул, вытащил вино, наполнил чашку и протянул ее девочке:
– На, выпей вина. Легче станет.
Девочка перестала хлюпать носом и протянула руку за чашкой. Без единого слова благодарности она схватила ее, отпила, вздохнула и сморщила нос. Отдала чашку обратно.
– Это дешевое вино. Оно горчит.
– А, так ты, значит, говорить можешь?
Она еще раз вытерла лицо и выпрямилась, прижимая одеяло к подбородку.
– В последний раз спрашиваю тебя, малышка, ты упала в озеро случайно?
– Да! Нет! Я не знаю.
– Какому дому ты служишь? Твои родители – рабы в городе?
– Нет, конечно! Я живу во дворце.
– Значит, ты работаешь на кухнях? Или в гареме доброго бога?
Черные глаза под припухшими веками возмущенно вспыхнули.
– Как ты смеешь так со мной, говорить? Если мне захотелось выкупаться в водах озера моего отца посреди ночи, тебя это не касается, жрец! Да и вообще, сам-то ты что там делал?
Вообще-то Сенмут возвращался к себе в келью после очередного визита на кухни, где разжился куском холодной говядины и парой медовых лепешек, которые съел, укрывшись от ветра за оградой внешнего храмового двора. Чтобы не столкнуться со стражей, он решил пойти назад берегом озера. И только по чистой случайности услышал всплеск. Он пристально поглядел на девочку, ужасное подозрение зарождалось у него в мозгу. Только теперь он заметил растрепанный детский локон на ее бритой голове, в который были вплетены белые и голубые ленты, цвета императорской фамилии. Он закрыл глаза.
– О милосердная Исида, нет, – вырвалось у него. – Пожалуйста, только не это.
Маленький рот был плотно сжат, когда он снова открыл глаза.
– Ты разве не знаешь, кто я? Он медленно покачал головой.
– Я думал, ты тонешь. Я думал, что ты рабыня, которая забрела куда не следует. Я только хотел избавить тебя от позора.
Внезапно она улыбнулась, и все ее лицо просияло. Это была заразительная улыбка, веселая и дружелюбная, но он не ответил на нее. Быть может, она улыбается, предвкушая его казнь. Он наложил святотатственную руку на члена царской семьи и должен поплатиться за это жизнью.