Искушение учителя. Версия жизни и смерти Николая Рериха
Шрифт:
Вадим, незаметно улыбнувшись Рериху, вышел из комнаты и тихо прикрыл за собой дверь.
— А мы с вами, Николай Константинович, еще по рюмочке, — сказал хозяин, когда они остались одни. — Не возражаете?
— Ну, разве что по последней.
— По последней, по последней! — из темного граненого штофа Иван Спиридонович разлил по рюмкам водку. И вот закусим…— Он обвел рукой стол, на котором еды было еще непочатый край, а к черной и красной икре в глиняных мисках почему-то никто так и не притронулся. — Я вас не задержу особо. Задам только один-единственный вопрос, если позволите…
— Конечно, конечно!
— Но сначала… Тост у меня… Можно? — голос хозяина дома прервался от волнения.
— Господь с вами, Иван Спиридонович!
— Тогда так… Давайте, сударь мой, за Россию-матушку!
— За Россию! — Николай Константинович не смог сдержать волнения. — Спасибо, Иван Спиридонович. За Россию!..
Они чокнулись, глядя друг на друга, и художник увидел, что глаза лесопромышленника Диганова наполняются слезами. Выпили…
Иван Спиридонович резко отвернулся, утер лицо рукавом рубахи, подцепил что-то вилкой со своей тарелки. Но закусывать передумал, произнес:
— А теперь извольте вопрос, — глава «Лесного дела Диганов и К°» мгновенно стал спокойным, собранным: желваки заходили под скулами. — Не с кем мне здесь посоветоваться, сударь мой Николай Константинович. Совершенно не с кем! Дураков много на Руси. Уж не обессудьте!
Рерих промолчал. — Вот какое дело… Скажите, Христа ради! Прав ли я? Может, порю горячку? Словом, намерен я, дорогой мой Николай Константинович, закрывать свое дело, продаю три лесопилки и завод по обработке дерева…— Хозяин дома вдруг умолк, понурил голову, уткнул бороду в стол. И вдруг грохнул по нему кулаком так, что посуда зазвенела. — Все прахом! За треть цены… Да и то еле покупателей нашел. Какие сейчас покупатели? Из русских, местных — никого. Финны у меня покупатели… Все порушат, оборудование к себе перевезут, куда-то под Лахти. Ведь у меня машины, и на заводе, и на лесопилках американские! Последнее слово науки… Второй год как купил и поставил. Людей обучил. Три артели у меня кормятся. Теперь надо говорить — кормились… А какие люди! Какие мастера!.. Пятьдесят три человека. И у каждого семья — жены, дети малые, родители-старики. И куда они теперь? Пропадут… А сколько положено в это дело нашего, дигановского. Прадед начинал еще при императоре Александре Первом! Потом и дед, и родитель мой. Думал — сыновьям дело передам. Правда, старшой, Вадимка, по вашему делу пошел, картины малевать. И не отвадишь, настырный. Ладно, я не перечу: вижу — такое уж у него определение, видать, от Бога.
— От Бога, — подтвердил Николай Константинович.
— Спасибо!
– Диганов-старший усмехнулся. — У меня еще два сына подрастают. Лес для них — второй дом родной. Сейчас финам помогают завод курочить, чтоб ничего там, до последнего винтика в целости…
— Погодите, Иван Спиридонович, — перебил Рерих. — Продадите вы с молотка свое дело, а дальше?
— Дальше? — Хозяин дома хитро прищурился. — Тут, сударь мой, я уже все обмозговал. У меня родня в Канаде. Правда, родня не моя, а супруги. Марфа Кирилловна из Малороссии, Херсонской губернии, она — хохлушка то есть. Настырная национальность, доложу вам. У нее и там сейчас родня, хуторяне. А в Канаде еще в начале прошлого века, дед ее туда уехал. Сейчас внуки его маслобойным заводом владеют. Списался с ними в прошлом году, как вся эта вакханалия в Питере началась. И вот… Туда нацелился с семейством, — Иван Спиридонович вдруг замолчал, нахмурился. — А старшой уперся, Вадимка: не поеду, в России останусь. Не могу без нее. Может, правда не может, как вы думаете?
— Может быть, — в горле Николая Константиновича Рериха застрял комок.
— В Канаду все сбережения перевожу, — возбужденно, напористо продолжал Иван Спиридонович. — Ведь там леса — что у нас в Сибири!16
— Так что вы у меня хотите спросить?
— Да, да!.. Мой вопрос таков: может быть, я тороплюсь? Может быть, надо подождать, пересидеть? Многие говорят, что большевики не продержатся долго. Просто немыслим этот ад, когда всех грабят, разоряют, сжигают усадьбы… Расстрелы, поганят и рушат храмы божьи. Это же конец света! Так не может долго продолжаться! А в Кандалакше кое-кто из наших… купцы, промышленники соберутся в круг и долдонят друг другу: обойдется, время антихристово ненадолго. Да они и не дойдут до нас, не дотянутся, руки коротки…
— Дойдут! — перебил Рерих. — Вы спрашиваете моего совета? Вот он: уезжайте! Уезжайте как можно скорее! Переведите капиталы в Канаду, в Европу — куда угодно. И скорее! Постойте, — остановил себя Николай Константинович. — Но каким образом вы… Ведь они национализировали банки!
— Я еще в прошлом году, после отречения царя-батюшки от престола… Как вам сказать? Почуял… Нутром почуял: беда на пороге России и моего дома. И перевел все свои средства из банков в Петербурге и Петрозаводске в Финляндию. И сейчас с финнами, которым с молотка продаю свою дело, у меня договоренность: расчеты проведем в Хельсинки, мой адвокат уж все документы подготовил. Он, кстати, финн и мой зять, женат на младшей дочери, Катеньке.
— Дай вам Бог удачи, Иван Спиридонович! — Рерих поднялся из-за стола. — И разрешите откланяться. Поздно.
— Да, конечно… Вы даже не представляете, сударь мой, как я вам благодарен!
Хозяин дома тоже поднялся, и теперь они стояли друг против друга.
— За что же?.. — тихо спросил Николай Константинович. — За что… благодарны?
— Вы меня окончательно укрепили в принятом решении. И теперь я понимаю…— Иван Спиридонович закашлялся.
— Что понимаете?
— Вы уже почти два года в Сердоболе. Граница рядом, Питер под боком. Мне Вадим говорил: Максим Горький предлагал вам вернуться, сулил пост чуть ли не министра культуры… Вы отказались. Вы спрашиваете, что я понимаю? Только одно: вы тоже не вернетесь в Россию, пока они у власти.
— Спокойной ночи, Иван Спиридонович, — тихо сказал Рерих.
— Спокойной ночи…
Он поднимался на второй этаж, где им с Еленой Ивановной отвели комнату для ночлега, стараясь осторожно шагать по ступеням — лестница скрипела… И думал с затмевающей разум яростной ненавистью: «Я никогда, никогда, никогда!.. Никогда не вернусь к этим варварам…»
И вдруг Николай Константинович замер, схватившись за сердце, которое, казалось, падало в черную бездну, — страшная, внезапная мысль поразила его:
«Боже мой!.. Как там Владимир? Что с ним? Уже третий месяц никаких вестей…»
Младший брат художника Владимир Константинович сражался с Красной армией в Сибири на колчаковском фронте, в дивизии легендарного барона Романа Федоровича Унгерна-Штернберга, о котором мало что знают (если знают что-нибудь вообще) современные россияне, которые — увы, прав наш великий поэт — в познании отечественной истории, и дальней и близкой, ленивы и нелюбопытны…
Ревда, 20.VIII.1918 г.
Село Peвдa — большое, просторное, одноэтажное. Вокруг тундра, заболоченная тайга, на горизонте неясно видные, расплывающиеся в сиреневом мареве головы сопок. Здесь одна из лесопилок Ивана Спиридоновича, на которой все оборудование уже разобрали старательные финны. Остановились в большом доме управляющего лесопилкой, теперь можно сказать, бывшего управляющего, Василия Петровича Захарова. Он в смятении: как жить дальше, как прокормить семью? Решил организовать рыболовецкую артель, будут промышлять на Умбозере. Говорит: Однако, где уверенность, что не придут эти, в черной коже, и не заберут все — на нужды их прожорливой революции».
Добрались сюда за сутки, несколько раз застревали, как говорит Вадим, «болота дорогу поели». Хорошо лошади сильные, запрягали их цугом сначала в одну телегу, потом в другую. Завтра в путь, к Ловозеру, верст примерно восемьдесят.
Радуют меня сыновья: все их интересует, не чураются никакой работы. Юрию особенно нравится обихаживать лошадей. А Святослав за все берется с одинаковым рвением, но скоро ему надоедает, норовит ухватиться за что-нибудь еще. С возрастом, уверен, такая разбросанность пройдет, появится интерес к чему-нибудь одному.