Искусство действовать на душу. Традиционная китайская проза

Когда Цюй Юаня изгнали, он целых три года не мог снова свидеться с князем своим. Он истощил свой ум, все сердце выложил свое и все-таки был отстранен и затемнен клеветником. В сердце было совсем неспокойно, и в думе заботной – смущенье большое; не знал он, за кем и за чем идти. И направился он повидаться с великим гадателем Чжэн Чжань-инем и сказал ему так: «У меня на душе есть сомненья. Поэтому я бы хотел, чтобы вы, уважаемый, их разрешили». Чжань-инь тогда торжественно и чинно раскладывать стал цэ, гадательную траву, и пыль стер с гадального щита священной черепахи гуй. Сказал: «Почтеннейший, вы что такое изволите приказать?» А Цюй Юань: «Мне быть ли искренне искренним, честно открытым, с простым и преданным сердцем? Иль мне отойти в суету и заботы мирские, чтоб этим нужду прекратить? Заняться ли мне очисткой земли от травы, сорняков, чтобы после усердно пахать? Или мне обойти всех могущественных людей, чтоб имя составить себе? Мне стоит ли словом прямым говорить, без утайки, и за это опять подвергаться беде? Иль надо идти за пошлым богатством и чином, чтобы было приятно пожить кое-как? Мне стоит ли, право, высоко вздыматься и там пребывать, чтоб мне свою правду в себе уберечь? Или мне говорить „да“ и „так“, льстя другим, „хи-хи-хи“, „хе-хе-хе“ и подслуживаться к влиятельным женам? Мне нужно ли честным быть, чистым, прямым и негнущимся мужем, чтобы вечно себя сохранять

в чистоте? Иль нужно всегда извиваться, скользить и крутиться, как жир помады, как гладкий ремень, чтобы обвить, округлить все утлые уступы? И должен ли я горделиво, достойно держаться, словно скакун, пробегающий тысячу ли1? Иль, быть может, мне лишь полоскаться, нырять в воде, словно утке какой-то? Идти за волною то вверх, то вниз, воровато себе свою жизнь сохраняя? Мне стоит ли соперничать в той же упряжке с известнейшим Цзи-рысаком? Иль мне лишь плестись по следам бесполезной, усталой клячи? Мне нужно ли будет в размахе сравниться с крыльями Желтой Цапли? Иль надо мне с курочкой-утицей вместе драться за пищу свою? Вот в этом всем – что принесет мне счастье и что грозит мне неудачей? Что надо отвергнуть, что надо принять мне? Весь мир пребывает в грязи и нечист. И крылья цикады тяжелыми стали, а тысячи цзюней2 – легки. Желтого золота колокол брошен, разрушен совсем, котел же из глины громами гремит. Клеветник воспарил и занял все выси, а достойный ученый остался бесславным. О горе, о горе! Кому ведома честность моя, чистота?»

Чжань-инь тут, стебли отложив гадальных трав, отказался от дела, сказал: «Говорят, что и чи3 может быть коротенек и цунь4 может быть длинноват. Бывает и с вещью, что нужного в ней не хватает; бывает и с мудрым, что он кое в чем не прозорлив. Бывает с гадальным расчетом, что он не доходит до дела. Бывает, что духи в иных вещах не прозрели. Вашу душу, почтенный, учесть, намеренья ваши, почтеннейший, осуществить – не может об этом дознать совершенно ни щит черепахи, ни стебель травы…»

Напевные строфы

Когда Цюй Юань был в изгнанье своем, он блуждал по затонам Реки2 и бродил, сочиняя стихи3, у вод4 великих озер. Мертвенно бледен был вид его и тело – сухой скелет. Отец-рыбак, увидя его, спросил: «Вы, государь, не тот ли самый сановник дворцовых родов? Как же вы дошли до этого?» Цюй Юань сказал: «Весь мир, все люди5 грязны, а чистый один лишь я. Все люди везде пьяны, а трезвый один лишь я… Вот почему я и подвергся изгнанию». Отец-рыбак ему: «Мудрец не терпит стесненья от вещей. Нет, он умело идет вместе с миром вперед или вслед миру меняет путь6. И если все люди в мире грязны, почему ж не забраться в ту самую грязь и зачем не вздыматься с той самой волной? А если все люди везде пьяны, почему б не дожрать барду и не выпить осадок до дна?.. К чему предаваться глубоким раздумьям, высоко вздыматься над всеми людьми? Ты сам накликал на себя свое изгнанье». Сказал Цюй Юань: «Я вот что слыхал7: тот, кто только что умылся, непременно выколотит пыль из своей шапки; тот, кто только что искупался, непременно пыль стряхнет с одежды. Как же можно своим телом чисто-чистым принять всю грязную грязь вещей? Лучше уж тогда пойти мне к реке Сян, к ее струям, чтобы похоронить себя во чреве рыб8 речных. Да и можно ль тому, кто сам белейше-бел, принять прах-мерзость окружающих людей?»

Отец-рыбак лишь еле-еле улыбнулся9, ударил по воде веслом, отплыл. Отъехал и запел:

Когда чиста цанланская10 вода-вода11,В ней я могу мыть кисти моей шапки,Когда ж грязна цанланская вода-вода,В ней я могу и ноги свои мыть…

И удалился, не стал с ним больше разговаривать.

Чуский князь Сян спросил у Сун Юя: «Почтенный, скажите, у вас есть в поведенье изъяны, что ли? Почему вас не хвалят так сильно ученые, с ними же вместе и нищий народ?» Сун Юй отвечал: «Да, то так! И это бывает! Хотелось бы мне, чтобы вы, государь, простили б мне мой грех, разрешили б мне высказать все до конца! Был гость захожий в Ин, который песни пел в столице. Он начал с песни под названием „Последний деревенский озорник“. Тогда в уделе Чу нашлось сейчас же много тысяч тех, кто стал подтягивать ему. Когда же он запел про „Лук в росе на южном склоне гор“, то уж нашлись лишь сотни лиц, ему подтягивавших в тон. Когда затем он начал петь про „Солнце, и весну, и белый снег“, то лишь десятки человек – отнюдь не более того – ему подтягивать могли. Потом он пел на ноте шан, и ударял на ноту юй, и в них вмешал поток нот чжи, и уж подтягивать ему могли отдельные лишь лица. И вышло так: чем выше песнь, тем меньше тех, кто вторит ей. Теперь я к этому скажу: средь птиц есть феникс, средь рыб есть гунь. Феникс, вздымаясь, ударит крылами тысяч на девять ли и скроется там далеко за тучами и за лучами. Закроет спиной лазурное небо, взметаясь, резвится над мрачным простором пустот. Представьте, что теперь явился перепел из клетки. Ну, как он может с этой птицей вступить в беседу о небесных и земных высотах? А рыба гунь, отправясь поутру с Куньлуньских пустырей, глядишь, уже своими плавниками задела за Гряду камней, а вечером ночует у Мэнчжу. Скажите мне, колючке из лужи в пять вершков, возможно ль с гунем измерять просторы широчайших вод на Цзяне и морях земли? Таким же порядком не только быть может средь птиц феникс-фэн или гунь среди рыб, ученые тоже такие бывают. Поверьте, мудрец своей колоссальной мыслью, прекраснейшим делом своим, один, совершенно один пребывает высоко над всеми вверху, а люди пошлейшей толпы – куда им опять же понять то, что делаю я, ваш подданный раб, государь?»

Циньские родичи царского дома и крупные чиновники обратились к Циньскому государю с таким представлением: «К нам приходят сюда люди от разных удельных князей, определяясь на циньскую службу. Они в большинстве случаев имеют в виду содействовать своими беседами изоляции циньского удела в интересах их собственных повелителей. Просим изгнать их всех без собственных повелителей. Просим изгнать их всех без исключения». Ли Сы по их приговору тоже очутился в числе изгоняемых. Тогда он подал государю рапорт, в котором писал следующее:

«Я слышал, государь, что служащие Ваши решили всех изгнать пришельцев. Позвольте думать мне, что это – заблуждение. Когда-то было так, что князь Му-гун искал себе людей

на службу. На западе взял он средь жунов Ю-юя, с востока, в Юань, он добыл Боли Си. Приветствовал Цянь Шу из Сун он, искал Пэй Бао, Гун-сунь Чжи он в Цзинь – вот эти пять господ не родились ведь в Цинь, а князь Му-гун их взял к себе на службу; он присоединил к своим владениям еще десятка два уделов и стал сейчас же властвовать над всеми на западе владения жунов. Князь Сяо-гун провел мероприятья, которые ему дал Шанский Ян: они изменили народные нравы, иначе направили массовый быт. От этих законов народ стал привольнее жить, и все государство от этого стало богатым и сильным тогда. Все сотни родов, народные массы, служили царю с удовольствием, счастьем, и все государи – соседи его – сближалися с ним, покорялись ему. Он захватил войска уделов Чу и Вэй, забрал себе земли на тысячу ли. И до сих пор еще там твердо управляют. Князь Хуэй – он тоже принял, в жизнь провел те планы, что Чжан И ему придумал: он вырвал у соседей землю „Среди трех рек“, на западе он присоединил к себе и Ба и Шу, на севере забрал Шан-цзюнь, на юге взял Ханьчжун, кольцом охватил все девять племен инородцев, а именно и, себе подчинил две столицы большие, как Янь, так и Ин. На востоке сумел захватить он твердыни Чэнгао, нарезал себе самых жирных земельных угодий. Затем разнял он коалицию по вертикали, состоявшую из шести государств, заставил их всех повернуться на запад лицом и служить только Цинь. И доселе его дело живет. Князь Чжао нашел себе друга в Фань Суе, низверг до маркиза Жань-хоу, прогнал от себя Хуа Яна, свой княжеский дом укрепил и запер влияние отдельных семейств. Он, как тутовый червь, поедал все владенья князей и дал завершиться монархии Цинь. Все эти четыре владетеля жили работою пришлых гостей. И если на дело отсюда взглянуть, то в чем провинились пришельцы пред Цинь? Ведь если бы эти четыре властителя раньше отвергли пришельцев-гостей, к себе их совсем не приняв, и если б они отстранили ученых, на службу не взяв их к себе, это значило б только не дать государю богатств настоящих и выход, а также лишить этих Циньское царство славы большой и сильной страны.

Теперь же, о Вы, у подножья дворцового входа которого я вот сейчас стою, Вы достали себе драгоценные камни из Куньских дальних гор, а Вы обладаете редкими перлами, теми, что были до Вас у маркиза Суй-хоу, а также Бань Хэ. Повисли на Вас жемчужины светлой луны; привешен на Вас меч с Великих холмов. В упряжке у Вас рысак исключительный сянли. Водружено знамя лазурного феникса здесь, стоит барабан из кожи великого монстра. Из этих всех ценностей нет ни одной, которая б в Цинь родилась. А Ваше Величество так ведь их любит!

Так что же выходит? Ведь если приемлемым для Вас является лишь то, что родилось в Цинь, то это бы значило только, что перлы ночного сиянья дворцам украшеньем не будут служить; и вещью из кости слона, носорога никто любоваться больше не станет; девы из Чжэн и из Вэй не будут служить Вам в тех дальних дворцах; все знаменитые кони у Вас, рысаки, скакуны, не будут тогда наполнять конюшни собою у Вас; золото или латунь из стран, что к югу от Цзяна, не будут уж в употребленьи; яркие краски художников шуских не будут перед Вами сиять. И если те, кем так украшены дворцы, что позади других расположились, и кто стоит в их низменных шеренгах, кто услаждает дух и мысль, пленяет слух и взоры Ваши, – и если эти все созданья приемлемы для Вас лишь с обязательным условьем происходить из Цинь, и только Цинь, то это б значило тогда, что булавки из ваньских жемчужин, и серьги из фуских каменьев, и платье из эских шелков, украшенья в парче и узорном атласе – что эти красивые вещи не будут являться больше пред Вами, пойдут по рукам и прекрасное будет не то уж. Эти красавицы, нежные, тонкие, милые очаровательницы-женщины, в Чжао рожденные девы, – тоже не будут стоять возле Вас. Позвольте, бить в глиняный жбан или в плошку какую-нибудь, струновку щипать или звякать костями, затем бормотать „у-у-у“, восхищая всем этим и уши и глаз, – вот подлинно циньские звуки. А чжэнские, вэйские песни про туты, а песнь „Боевые слоны“, что родом из Юй, – то музыка царств уж других. Теперь Вы бросили бить в жбан и чан, отдавшись чжэньской песне и вэйской, оставили прочь свои чжэны и взялись за юйские песни… Как это понять? Восхищенная мысль налицо, так приятно глядеть – вот и все… А вот когда Вы принимаете людей к себе на службу, то дело уж не то. Не спросив никого, он приемлем иль нет, не судя уж о том, он кривой иль прямой, все, кто здесь не из Цинь, отвергаются; изгоняется каждый, кто только пришелец. Выходит так, что внимание все на любовных страстях, на музыке, на жемчуге, на яшме; в презрении Вашем народ целиком! Уж вот где похвастаться нечем пред миром! Не в этом уменье справляться с князьями!

Я слышал, государь, на площади обширной много проса, а в государстве, что побольше, многолюдно. Если войско могуче, солдаты храбры. Поэтому гора Тайшань не уступает своей земли и этим держит свою громаду. Река и море не отбирают, не отвергают мелких струй и этим могут наполнить всю глубину. А настоящий владыка-царь не отвергает народных масс, и этим может он доблесть на свет явить. И вот для его земли нет всяких стран чужих, среди людей нет иностранца, а все годовые сезоны полны для него красоты; и духи и боги, и те и другие, на них благостыню низводят свою. Вот этим и были вне всяких сравнений Пять древних монархов и Трое античных царей. Теперь же, выходит, что Вы, без вниманья оставив свой черноголовый народ, даете тем самым ресурсы соперникам-царствам. Вы гоните прочь пришельцев-гостей, чем только крепите дела всех соседних князей. Вы этим заставите всех нас, ученых земли Поднебесной, от Вас уходить и не сметь уж стремиться на запад, связать себе ноги и в Цинь не входить. Но это ведь, как говорят, давать врагу солдат, разбойнику слать хлеб. А знаете, есть много ведь вещей, которыми они охотно дорожат, но не родятся в Цинь они. Найдется много ученых, что, не родившись в Цинь самой, готовы верой Вам служить. Теперь же Вы прочь гоните пришельцев, чтоб подарить их вражеским уделам; вредите своему народу, обогащая лишь врагов. Внутри себя опустошив, садить тем злобу сред князей – и при таких делах стремиться к безопасности страны и государства! Конечно, ничего из этого не выйдет!»

Тогда князь Циньский изменил указ об изгнании пришельцев и вернул Ли Сы его должность.

Отцы и старцы! Вы терпели уже давно от циньских злых законов! «Тот, кто хулу иль осужденье произносит, со всей семьей своей он будет истреблен. Случайно если кто между собой что скажет – будет выброшен на площадь и казнен».

Я с князьями условился так: тот, кто первым войдет в ворота Ущелья, того мы признаем царем. Мне пришлось теперь царствовать здесь, в стране, лежащей за Входом. И я с вами, старцы, отцы, уговариваюсь, что законов у вас будет лишь три статьи. Тот, кто убил человека, умрет. Тот, кто поранил его, обокрал, – заплатит ему равносильно ущербу. Во всем остальном мы полностью упраздняем законы династии Цинь. Народ и чины! Вы все стойте той же спокойной стеной, как и прежде! Ведь я прихожу к вам сюда лишь затем, чтобы вред устранить от отцов моих, старших моих: совсем не затем, чтобы что захватить иль насильно отнять. Не бойтесь! И я потому лишь военною силой господствую здесь, что жду всех князей, и, когда подойдут, я условие с ними тогда утвержу.