Искусство однобокого плача
Шрифт:
— И не сердишься? Правда?
Где-то на периферии сознания теснятся бессвязные, патетические, жалкие и безумные обрывки той муры, которой я несколько месяцев подряд заполняла свою потайную тетрадку. Ох, вот уж что не предназначалось ни для чьих глаз… Так и прятала бы получше! Скажи еще спасибо, если отец не заглядывал туда, пока ты кисла на службе! Это чтиво могло бы послужить надежным подспорьем его знаменитой мистической проницательности! Бр-р! Нет, мимо! С этим я носиться не стану.
Однако Арамова сильна. Совершить подобное преступление — это я еще понимаю. Помнится, однажды в девятом классе… Но тогда я уж молчала бы, как древняя гробница. Она — призналась. И это претворила в слово! Осталась верна своему дару, предназначению, своему проклятию.
Немножко все-таки свербит. А, ерунда! При моей-то закалке…
— Оставь, не думай об этом. Со скачковской эпопеей покончено.
И надо же! Успев совершенно успокоиться (а разве не к этому я стремилась?), моя кающаяся грешница, поганка этакая, снисходительно роняет:
— Да уж, стилистика там!…
8. Переписка пальмы с сосной
“Я сижу на парковой скамейке. Море плещется внизу, совсем близко. Стайка потрясающих голых негритят с воплями носится по краю прибоя. Кругом все яркое, пышное, и кустище сплошь в райских громадных цветах цепляется ближайшей веткой за мои волосы, щекочет шею, одуряюще благоухает. А я едва сдерживаю слезы. Все это — не для меня. Здесь стыдно, унизительно быть одной. Эти места созданы для счастья. И влюбленные обнимаются, ни от кого не прячась. Вчера шла по пляжу, задумалась, так чуть не наступила на парочку. Это не противно, они радостны и красивы, как цветы. Сашка, мне еще нигде, никогда не было так плохо!”
Шесть торопливо исписанных блокнотных листков лежат на конторском столе. В окне напротив бетонная стена. Подняв глаза от письма, я смотрю, как февральский ветер проносит мимо нее клубы снежной пыли. Для блаженств, будь то земных или небесных, этот ландшафт никоим образом не приспособлен, и я почти слышу знакомый жалобный голосок: “Да… тебе легче…”
Вот я смеюсь, а ты, может быть, права. Нам не дано знать, кому горше: у кого суп не густ или у кого жемчуг мелок. И к тому же, хоть я для разнообразия охотно бы погрустила под твоим райским кустом, нелады с жемчугом — именно мой, а не твой случай. Я искала чего-то немыслимого — кому и блуждать в ледяной пустоте, если не мне? А ты хочешь простых радостей: семьи, где все по-доброму, детей. Тебе-то за что нет удачи?
Мы каждую неделю пишем друг другу. Вера на Кубе уже второй год. Выучила разговорный испанский, укротила буйную стаю подростков в полувоенном училище, где умственный уровень по-армейски низок, зато дисциплиной и не пахнет, а теперь обучает офицеров-артиллеристов. Тут и подавно все путем: революционные пушкари туповаты, но усердны. И вежливы, благо Вера усвоила, какой должна быть “настоящая сеньора”, и старается соответствовать. Сеньора никогда не побежит, даже если автобус уходит, а следующего ждать на жаре часа полтора: ей подобает гордо плыть. Она не носит ничего тяжелее дамской сумочки — это неприлично. В любое пекло на ее потных ногах должны быть чулки, за неимением целых — с дырками (что поделаешь, товар дефицитный). В каждом движении сеньоры сквозит сознание собственной роковой неотразимости: “Здесь женщин куда меньше, чем мужиков, и самая неказистая грымза чувствует себя бесценным сокровищем, желанным для многих. Когда смотришь на такую, начинаешь понимать, насколько эта уверенность важнее, чем красота. Об уме судить не берусь — похоже, это вообще не по моей части…”
Сестрица на себя зла: попав в непривычную обстановку, она наделала глупостей, каких любая дура избежала бы без труда. Дурам по большей части свойственно судить о вещах низменно, чего иные вещи, без сомнения, заслуживают. А Вера начала с того, что добровольно пошла работать в загородное училище, тогда как прочие члены группы с приятностью обосновались в институте в Гаване. Вере так хотелось там остаться! Но тогда Зинаида, сухопарая бледная девица с напряженной спиной и непримиримо поджатым ртом, как единственная среди них партийка, угодила бы на этот “самый трудный участок” одна-одинешенька. “Она чуть не разрыдалась, когда это услышала! Я не могла поступить иначе. Ее никто не любит, в общежитии тоже все сторонились… Зина гордая, этим она напоминает мне тебя. И она тонкий человек: когда слушает классическую музыку, по щекам текут слезы, представляешь? Конечно, характер у нее трудный. Зато ее доверие не так просто заслужить, а мне это удалось. Мы будем вместе работать и жить в одной комнате…”
“Ты спятила! Если есть хоть малейшая возможность, переиграй все! Твоя Зинаида — истеричка, расистка и хамка, чтобы понять
“Может, ты в чем-то и права, хоть больно свирепа. Я не раз жалела о своем решении: Зина, когда не в духе, невыносима. Но в том, что я попала сюда, есть хорошая сторона. К нам с недавних пор зачастил один человек. Ему за сорок, он москвич, занимает здесь крупную должность, отчасти или совсем военную, я толком не разобралась. Он умный, но главное, у него редкостный аппетит к радостям жизни, будь то сочный бифштекс или красивый закат. Есть особая сила в том, чтобы дожить до таких лет и не впасть в уныние (стыд и срам, что мы так легко в него впадаем!). Энергии в нем больше, чем в десятке юнцов, а ведь он много пережил. К нам с Зинаидой он поразительно заботлив. Катает на машине, развлекает, угощает такими вкусностями, на какие у нас никогда бы денег не хватило. А стоило мне заикнуться, что в нашей комнатенке душно, он на другой же день принес огромный голубой вентилятор дивной красоты. Возможно, я излишне самонадеянна, но, по-моему, я занимаю его больше, чем Зина. Нет, не думай, я не так уж увлечена… кстати, скоро ему придется слетать в Москву. Я попрошу его передать для тебя посылочку. Уверена: мне он не откажет. Хочу, чтобы ты на него посмотрела. Это человек сложный, закрытый при всей внешней раскрепощенности, вряд ли ты что-то успеешь разглядеть. Но все же попробуй. Ты знаешь, как твое мнение для меня важно!”
“Посылку получила. Спасибо. Что до твоего приятеля… Дядюшку нашего помнишь? Тот же тип витальности, та же дубленая шкура, и вероятно, тот же род интересов. Когда ему случалось в поисках клубнички путешествовать по окрестным весям, младые нимфы тоже приходили в экстаз от его широты, щедрости и мощи. Ну, Верка же, не зевай!”
В таком с позволенья сказать конспиративном стиле я пытаюсь поделиться с сестрицей предположением, что их новый знакомец в лучшем случае блудливый кабан, в худшем — еще и сотрудник органов. Те же органы наверняка контролируют корреспонденцию, и от моего эзопова языка вреда, может статься, больше, чем пользы. Но я в испуге. Письма идут так долго, а романические отношения под знойным небом юга расцветают так быстро, что мудрено ждать толку от моих предупреждений. Ох, что за рожа! Булыжник пролетариата, подернутый департаментским жирком! Каково будет сестре, когда у нее откроются глаза?…
— Задала же я работенку своему ангелу-хранителю! — скажет потом Вера.
Ангел, однако, не подкачал. Хоть не ангельское это дело, а похоже, именно он внушил Зинаиде столь целеустремленную страсть к чиновному кабану, что тому пришлось начать с нее. А когда потом подкатился к Вере, само собой, не преуспел. Вот только Зина, видимо, чувствуя неполноценность своей победы, осатанела до того, что даже здороваться перестала. Долгие месяцы в крошечной каморке один на один с пышущей ненавистью врагиней, изматывающая работа, влажный приморский зной… А тут еще коллега-кубинец наседает “с благородными намерениями”. Он ей не нравился, и Вера учтиво соврала, что в Москве ее ждет жених. Рикардо — паршивец носил столь рыцарственное имя, — посчитался за обиду: приволок узел, попросил дружбы ради подержать у себя до завтра, а сам сбегал и донес, что сеньора Гирник спекулирует, вот и сейчас у нее в комнате хранится товар… За такое полагались высылка и пятно несмываемого позора — болтовня о последствиях экзотического романа грозила обернуться пророчеством, что, учитывая незавидные качества данного конкретного мулата, было бы особенно досадно. Однако ангел и тут не дремал. Высокий покровитель Зины, бдивший над благонадежностью советских специалистов, замял дело. Потому ли, что его пассия жила в той же комнате, а тут могли возникнуть кривотолки, или сыграла роль еще не остывшая слабость к Вере, как бы то ни было, до скандала не дошло.