Искусство однобокого плача
Шрифт:
— Еще коньяку, сударыня?
— Нет, господа, шампанского!
Теперь не только они, но и я слежу за ними. Переглядываются. Что это значит? “Готова, можно брать голыми руками!”? Это кто же из вас такой прыткий? Зенин? Нет, — вдруг понимаю, — он так мараться не станет. У него иная корысть. В памяти всплывают его едкие замечания. Ну как же, поэтическая натура, оскорбленная грязью житейской! Он переживает период острой мизантропии. Во всех его речах превалируют общие соображения о людском ничтожестве, подкрепляемые конкретными примерами. Сейчас Сережа Зенин, эстет чертов, горько облизываясь, сервирует себе еще один такой примерчик. Его так называемый друг, этот сентиментальный,
Или все это бред?
Не исключено. Кто поручится, что у меня не может быть такого скверного бреда? Ведь папина дочка, да еще и под мухой… Кстати, сей никого из участников сцены не красящий момент моего повествования представляется удобным, чтобы заверить близких и дальних, что все лица и факты, о которых идет или еще пойдет речь, являются чистейшим вымыслом, и ежели кому померещится, будто он здесь узнает себя либо кого-то из знакомых, к этому бесовскому наваждению подобает отнестись соответственно.
— Мне пора. На последнюю электричку опоздаю.
— Останься! Наплюй на все, не разрушай компанию! Можно же и в Москве переночевать, у друзей…
— Я не могу ввалиться к Томке в первом часу.
— Ну и ладно! Поехали ко мне! А что? Раскладушка есть! — щупальца потерявшего терпение Сермяги норовят недвусмысленно обвиться, но во взоре проницательного Зенина уже явственно читается: “Сорвалось!” Разочарован? Или, как изощренный гурман, болел за обе команды разом?
К метро иду молча. Шаг почти тверд. А бокал ресторанный разбила-таки: пальцы спьяну как вареные макаронины.
Друзья провожают меня метра на полтора сзади, перебрасываясь репликами вполголоса. Не прислушиваюсь. Это уже не интересно. На прощание мы церемонно раскланиваемся. Я благодарю Зенина за приятный вечер. И Сермяге улыбаюсь. Все. Он даже не позвонит — ума хватит.
Дома меня ждет письмо из Гаваны: “Другому не сказала бы, но ты поймешь. Разлука прекрасна. Может быть, она даже лучше всего остального. Какое наслаждение — ждать, тосковать, считать дни, которые остались до встречи! В разлуке чувство очищается от бытовых мелочей, и тот, кого нет рядом, становится так чудесно близок, как никогда раньше. Только немножко боязно: а вдруг и — никогда позже?…”
Накатав многостраничное сумбурное посланье с уймой разного рода болеутоляющих экивоков и книжных параллелей, где даже, помнится, сравнивала злосчастного Сермягу с картонной невестой из “Балаганчика”, той, что “упала ничком”, а встать не может, я жду ответа с тоскливым страхом и запоздалыми сомнениями. Стоило ли ей сейчас все это рассказывать? Издали… Когда ни обнять, ни уточнить неверное слово, ни ответить на вопрос, предвидеть которого не сумела… Из глубины сердца доносится невнятный покаянный скулеж. Никуда не денешься, мой поступок отвратителен. Но я знаю Веру. Тут мы похожи: в разлуке не остываем. Наоборот! За несколько месяцев садовница нашего типа из крошечного зернышка увлечения вырастит влюбленность таких размеров, что от нее спасу не будет. Это вряд ли могло бы случиться в присутствии реального молодого человека с постной физиономией, на которую природа насилу наскребла материала, с такой же скудной душой и умом, обуянным помыслами о плюсах и минусах вступления в партию. Он бы уж не преминул взгромоздиться всей тяжестью, и не раз,
“Не расстраивайся уж слишком. Я сначала тоже огорчилась, всплакнула, но это скорее от уязвленного самолюбия. Полюбить по-настоящему я не успела. И едва ли смогла бы. Человек, которого любишь, не может казаться уродом. А меня это грызло. Я все думала: “Если будут дети, только бы в наше семейство пошли…” Небось, если бы любила, с радостью воображала бы себя окруженной выводком сермяжат мал мала меньше, с такими же неотразимыми узенькими лобиками и обворожительными остренькими подбородочками…
Обещаю тебе, что скоро утешусь. Было бы ужасно, если бы ты это от меня скрыла! Я ведь хранила бы торжественную верность, представляешь, как глупо? А теперь надеюсь в самом скором времени показать тебе пример благоразумия. За мной тут с огнем во взоре ходит один лейтенант из Киева. Рядом с нашим Леней его можно принять за самого бога Марса. Еще вчера я в третий раз пресерьезно намекнула ему, что сапоги он топчет зря. Теперь вижу, что моя суровость была преувеличенной. А ты, злодейка, уж если нанесла моему “фарфоровому сердечку” такой удар, изволь теперь его же и потешить. Тебе не трудно это сделать. Я хочу получить письмо с известием, что ты, наконец, выбросила из головы Скачкова со всеми его проспиртованными потрохами и завела любовника. Честное слово, я так обрадуюсь, что сразу забуду афронт с Леонидом. Пора, Сашка! Хватит киснуть! Тебе это не к лицу!”
Вот она — другая, мало кому известная Верочка Гирник, о существовании которой даже я забываю, так редко приходится иметь с ней дело. В обычной жизни моя сестрица для мира — образец пушистой прелести, а для близких — нытик такой, что хочется убить. Но прикрутило, и нате вам: реакция, как у боксера! Апперкот судьбы провалился. Считается, что из нас двоих я сильнейшая. А так — не умею. Завидую. Конечно, Вера храбрится, ей труднее, чем она хочет показать. Но в общем, слава Богу, обошлось.
“Только не слишком ли жестокую епитимью ты на меня накладываешь? Помилосердствуй! Может, там вокруг тебя и увиваются античные боги (боюсь, что мундир их очень портит), но здесь-то, вспомни… Неужто выбор между Пашей и Гошей более не терпит отсрочки? Или ты требуешь, чтобы я переспала с Пришельцем?”
9. Три прожектора
Когда ты, пусть и пришибленная из-за угла пыльным мешком Рока, все же молода, свободна, вроде бы не ханжа и твою твердыню осаждают трое довольно усердных претендентов, это по меньшей мере весело, не правда ли? Должно быть весело, даже если в отличие от младшей сестры ты далека от девчоночьей иллюзии, будто интрижка — лучшее лекарство от всех печалей. Впрочем, может, в этом заблуждении и есть смысл: снадобье, в которое больной верит, иногда помогает независимо от своего химического состава. Но я-то, во-первых, не верю, а к тому же…
Двое из них — Гоша, бывший университетский однокорытник, ныне же волею судеб снабженец в какой-то конторе, и безработный актер Паша — милы, если не считать неудобной привычки, звоня по телефону, объявлять: “Привет, это я!”, вынуждая собеседницу или бестактно осведомиться, кто говорит, или долго ласково толковать неведомо с кем. Но есть еще Пришелец, и он зловещ. Под этим именем в нашей с Верой переписке фигурирует некто Лев Николаевич Постов, субъект лет пятидесяти с гаком, смахивающий на статую Командора. В отличие от своих конкурентов этот по телефону всегда представляется, чего мог бы не делать: его барственный, с по-мхатовски отчетливой дикцией и выработанными модуляциями голос ни с чьим не спутаешь. Коллеги по работе не скрывают зависти: