Искусство проклинать
Шрифт:
— Я всё равно не усну. И не говори мне «вы», девочка, прошу тебя! Я для тебя — Баба Саня. Старая, глупая, несчастная баба Саня, уготовившая своими необдуманными действиями настоящий ад для вас с Даном! Прости меня, Тина!
Она винила только себя. И жалела «бедную девочку», попавшую в ад. Меня сто лет никто не называл «девочкой» таким голосом…
— Всё равно надо лечь, Баба Саня. Просто полежать, это тоже отдых, я это по своему опыту знаю. И поесть. Я вам… тебе тут молоко подогрела. И бутерброды. Только не знаю, чего ты захочешь и что тебе можно. Пожалуйста, поешь! Ты, наверное, соблюдаешь посты?
Уже глубокой ночью
— И ты всегда так спишь, Тина? Почему? — спросила она и её голос почти не дрожал.
— Дану так теплее. И он слышит моё сердце. А мне спокойней, когда он рядом. Я всегда должна знать, где он- я погладила руку Дана на своём плече и улыбнулась его бабушке: Спокойной ночи, Баба Саня. Постарайся уснуть. Мы ведь всё переживём, правда? Нам не остаётся ничего другого. А потом я обязательно что-нибудь придумаю, не сомневайся…
Она снова тихо заплакала: Да воздаст тебе Господь, девочка… Спи, спокойной ночи, — и перекрестила нас.
Нина Сергеевна отравилась снотворным, спустя почти месяц после смерти дочери. Её похоронили тихо, без всякой помпы, на следующий же день. Осиротевший отец и муж исчез из поля зрения общественности, но мы нечаянно узнали — куда. Забежавший ненадолго Иван Петренко, по секрету поделился с нами, что господин Азаров в настоящее время находится в закрытом от простых обывателей элитном пансионате Полянка с тяжёлым нервным расстройством. В ближайшее время его ожидает консультация важного медицинского светила, вызванного из столичного института психиатрии.
О кончине Маринкиной матери говорили тихо, с осторожностью, приглушёнными голосами. Наверное, незнание точных подробностей этого события приводило местное сарафанное радио в глубокую печаль и слухи в виде гипотез всё же распространялись, но скрытно и тайком. Соседей и понятых, ставших свидетелями этой кончины, оказывается, заставили дать подписку о неразглашении обстоятельств инцидента. Что там случилось, никто толком не знал, а лично я просто не хотела знать. Мне, почему-то, стало ясно, что несчастный вдовец много чего мог насмотреться перед тем, как ему отказал рассудок.
Одна Ленка чего стоит! Она вполне могла забежать «на огонёк» к маме и папе своей лучшей подружки, чтобы рассказать, «как ей холодно». Та Ленка, которую я однажды видела в нашем парке, была уже неживой и я чувствовала это, когда разговаривала с ней как с обычным человеком. Я ведь, к тому времени, уже успела увидеть Дана…Как ни плохо я сейчас помню все подробности, но главное — уяснила.
Я смогла не заорать и не броситься от неё, сломя голову: мой ужас был «анестезирован» или напрочь убит усталостью и отчаянием после появления Дана, но я всё знала. Я просто не хотела этого знать, заставляла себя не знать! Если Игорь Иванович тоже не захотел ничего знать, он мог выбрать для этого не тот же самый способ, что и я. Мужчины в подобных обстоятельствах часто бывают слабей женщин.
Да что там Ленка! И сама Маринка могла явиться в родное гнездо, чтобы обновить свой великолепный подвенечный наряд хотя бы одним, — хотя бы таким, — выходом в свет. Получить изумительное платье невесты — мечту каждой девчонки с пятилетнего возраста до самых седых волос, стоящее раз в двадцать дороже её зарплаты, и ни разу не пройтись в нём! Не взглянуть из-под фаты своими прекрасными голубыми глазами… Для девочки, которую я знала, это могло быть хуже смерти! Чудовище, которое я увидела позже, нашло возможность сделать это и после смерти.
Она шушукалась с Ленкой о прелестях власти тьмы, значит, вполне могла отдаться этой власти целиком и полностью. Мы с Даном стали для неё если не врагами, то уж точно, не самыми близкими людьми. И эта глупенькая тщеславная «мисс» выбрала себе в наперсницы Ленку, которая сумела приворожить своего негодного Санька! А я допустила это, и отстранилась, не стала заглядывать вперёд. Я беспокоилась за благополучие коллектива и почти успокоилась, когда Маринка от нас ушла!
Если бы она мне всё рассказала… Нет, она не могла, как раз — мне, не могла! Кому угодно, только не мне! И на кладбище она ко мне подойти не могла, не до того ей было… И что-то она там такое говорила… кричала… Кричала, что всё было зря! Что было зря? Что она сделала? Может быть, это с её подачи, Дан поднялся из могилы? Ведь позже она призналась, что «собирала травки по наказу «мамы Асты». Что она могла сделать? — я рассеянно улыбаюсь медсестре, вколовшей мне очередную порцию витаминов, и терпеливо дожидаюсь окончания процедуры. Док будет мной доволен. Надеюсь, у него в последнее время не было пациентов дисциплинированней и послушней меня.
Нет, на похоронах Маринка ничего сделать не могла, не до того ей было. Она даже не приближалась к гробу при последнем прощании, — её не пустила мать. Близко с Даном простились только я и священники, да Ашот с Витькой бережно прикоснулись к его руке. Док поцеловал в лоб… Все остальные лишь по очереди обходили гроб. Баба Саня заверила меня, что все молитвы и печати должны были крепко-накрепко запереть могилу, а они не смогли этого сделать. Какая-то неизвестная сила заставила Дана вернуться в наш мир и это приводит в исступление бедную Бабу Саню, которая винит во всём себя.
Я в сотый раз вспоминаю отрешённое слинявшее лицо Маринки при нашей последней встрече в торговом центре. Она тогда не прояила ко мне особой симпатии, но и на конфронтацию не пошла. Почему я не поговорила с ней в тот раз? Почему не отнеслась к ней немножко внимательней и великодушней! Ведь мы с ней неплохо ладили целых три года, она ко мне привязалась и при всей своей эгоистичности, доверяла. Во всём виновато моё нежелание никого не подпускать к себе слишком близко. А она от каждого требовала всё, целиком и без остатка.
Теперь-то я знаю, чего нужно было добиться от неё в первую очередь: чтобы она немедленно, незамедлительно окрестилась. И я бы сумела её убедить, а тем самым — уберечь от того ужасного недопустимого греха, в который она скатилась. Почему об этом начинаешь думать только тогда, когда поверил сам, безоговорочно и навеки?
Я начинаю читать молитву, едва выйдя из процедурки, и встреченный мной старик в больничном халате с интересом всматривается в моё лицо, а потом ещё и глядит вслед. Наверное, он подумал, что у меня нервный тик: губы шевелятся, а глаза, конечно, горят. Я поворачиваюсь к нему и, пользуясь тем, что мы в коридоре одни, совершаю поступок, который раньше сочла бы нелепым и неуместным.