Искусство проклинать
Шрифт:
— Нет, Тина, нельзя… Соль… — это была первая произнесённая им фраза с ещё неясной, но достаточно заметной интонацией и я замерла от потрясения. Она выражала страх и нежелание что-то делать. Вливания крови шли ему на пользу.
Я видела, с каким нетерпением он ожидает новых переливаний и боялась… То, чего я боялась не имеет значения. Он ни разу не попытался вырвать контейнер у меня из рук и терпеливо дожидался, когда я закончу свою жуткую процедуру, ни разу не взглянул на то, как я вытираю случайно оброненные капельки крови. Он не был таким, как Ленка…
— Ты боишься соли? Она для тебя опасна? Что, и морская вода тоже может тебе
— Да…
— Значит, мы сейчас уедем. Я немного постою здесь и мы вернёмся назад — я отвернулась, пряча от него лицо, на котором, не сомневаюсь, было слишком много изумления.
Он не умер совсем: он мог не только говорить, но и мыслить, чувствовать! В нём осталось немало человеческого. Я перевела дух и стала смотреть на воду, чтобы окончательно свыкнуться со своим новым открытием.
Море было почти неподвижным и, как всегда, необыкновенным, а звёзды близкими и яркими. Воздух пах счастьем и бесконечностью. Простором и силой. Надеждой…
Спустя двадцать минут, я вернулась за руль и мы поехали назад, уже немного помедленнее. Мы вернулись в город и времени на прогулку оставалось ещё больше часа. Речной воды Дан не боялся. Мы встали в паре километров от Курятника и вышли. Дан шагал, привычно обводя меня мимо кочек, отыскивая случайные былинки и листочки. Я приноравливалась к нему, осматривая берег.
И услышала чей-то голос. Или случайный плеск воды…
Пониже нас, по склону, пьяненький бомж, ещё не старый, судя по голосу, топтался под облетевшей прибрежной ивой и приговаривал малоподвижным с перепоя языком.
— Ну, чего, чего ты, красавица? Давай, иди ко мне… не боись. Не обижу! Обласкаю как хочешь. Дурочка, иди сюда…
Над его головой сидела между ветвей голая Маринка в белой фате на распущенных волосах и сдавленно хихикала, поблёскивая глазами. Это было так неожиданно дико и мерзко! Чудовищно! У меня сразу заломило от холода затылок, а мороз продрал позвоночник, и даже, казалось, встал дыбом несуществующий, воображаемый хвост. Часто забился, обжигая грудь, Алексо.
Маринка неспешно перевела на меня взгляд и дурашливо закатилась: Ти-ти-ти-ти-Тина! Наша Тина пришла… Иди ко мне, Тиночка! Не оставляй меня наедине с посторонним мужчиной посреди ночи и так далеко от города! Позаботься о моей девичьей чести! Мало ли что может случиться…
Она с кокетством поболтала одной ногой почти под носом у распалённого мужика и тот, бойко подпрыгивая на месте, пытался дотянуться до неё. Маринка присела перед своим случайным поклонником на корточки, демонстрируя промежность, и лукаво-весело подмигнула мне из-за золотисто-льняной пряди. Бомж, размахивая руками, оступился и свалился в прибрежную грязь.
— В воду надо падать, дурачок! — злобно-ласково проворковала Маринка совершенно трезвым голосом и обратила свой взгляд на Дана.
— Дан! Это Дан пришёл. Я всё ждала, ждала и он пришёл. Я не зря старалась! Я собирала-собирала-собирала волоски и ниточки. Я украла-украла-украла платочек. Я отнесла всё маме Асте… Я сама выбирала для Дана травки… И Дан пришёл! — затянула она плаксивым голосом маленькой девочки с сюсюканьем и картавя: Он пришёл со своей кровью. Дан, откуда у тебя кровь? Ты не сам её взял. Ты не осмелился взять её сам, противный мальчик! Дан, миленький, скажи Мариночке, где Тинка достала тебе кровь?
Последние слова она возвысила до визга, а потом снова залепетала по-детски: — Я всё найду Дану. Дан теперь мой-мой-мой. Я всё сделаю Дану. Я не стану его щекотать-тать-тать… Буду лю-ю-ю-ю-бить! Я дам Дану жи-и-и-и-вую кровь!
Я и не подозревала, что мне может быть так плохо… Сначала начали дёргаться губы, а потом лицо, и я ничего не могла с этим поделать. Меня бросало то в жар, то в холод. Я проваливалась в чёрную пустоту, а потом вырывалась из неё, чтобы вздохнуть. Дан обхватил меня твёрдой рукой за талию, поддерживая, а второй потянул Алексо. Маринка взвыла. Зелёный луч наткнулся на её лицо, и оно вспыхнуло, а потом почернело. Уже теряя сознание, я увидела, как она прыгает в реку прямо с ивы, с высоты двухэтажного дома.
Я очнулась оттого, что Дан гладил меня по щеке холодными пальцами, и сразу же взглянула на небо. Край облаков по горизонту над полями капельку порозовел.
— Дан, скорее! Рассвет…
Я попыталась бежать, но это было тяжело. Меня ещё шатало, ноги путались.
Пропади оно пропадом! Кому была нужна моя дурацкая романтическая блажь! Ну ещё хоть пятнадцать минут… десять. Господи, дура же я! Какая же я дура! До дома всего пять — десять минут… Можно скорее… Нас никто не увидит. Потому что так рано у нас никто не встаёт… Боже мой! Боже милостивый, праведный, спаси его… И такого тоже, полюби его! Он ничем не согрешил перед тобой. Это я, сумасшедшая, ненормальная и беспросветная… Никогда не отдам его, никогда, Господи! Он только… твой… Он и теперь не сделает ничего бесчеловечного. Он не может быть бесчеловечным. Только спаси, Господи! Спаси его…
Мы успели…
Ильяс правил старый кубачинский кувшин из потемневшего серебра с прогнутым, вдавленным внутрь боком и ещё недавно простреленным насквозь. Вещь была хороша даже в таком виде: изящная, тонкой художественной работы, с удивительно цельным законченным узором. Мы все вместе решали, как залатать отверстия, готовили припой и протравливали заплаты, а потом он взялся за чеканку.
Мы разошлись по местам, под приглушённый звук Домского органа, и занялись своими делами. Первым не выдержал Витька. Он оторвался от «морских цацек» и встал за спиной Ильяса, помедлив, подошёл и Лев Борисыч. Мы с Ашотом ещё переглядывались минут десять, а потом присоединились к ним.
Это была не работа, а песня. Громадные руки Ильяса нежно и чутко сжимали инструменты и держали, поворачивали вазу как новорожденного над колыбелью. Он работал быстро, чисто, точно, и мы, четверо, зачарованно следили, как созданное безвестным мастером сто лет назад чудо, возрождается вновь. Наступил обед и прошёл, а Ильяс всё работал, и мы не уходили, любуясь причудливым танцем ловких пальцев, залечивающих раны войны.
Ильяс слился с кувшином в одно целое, он любил этот кувшин, а кувшин отвечал ему любовью, и их частый звонкий разговор согревал сердце… Собственные руки после такого казались крюками, мы праздно пошатались по мастерской, и Лев Борисыч разогнал нас по домам.
Мы с Ашотом зашли в Пиццу. Обед давно прошёл и можно было выбрать любой столик у окна.
— Тина, тебе с грибами? Или фасоль с фаршем? — спросил он, хотя сегодня был мой музыкально-обеденный день.
— Лучше грибы. И горячий бутерброд с сыром.
— Возьму ещё оливки, да? Ты любишь…
Ашот, обрадованный моим разыгравшимся аппетитом, прихватил ещё сметану и кисть дорогого турецкого винограда.
— Спасибо… Сколько я должна заплатить?
— Я уже заплатил, Тина.
— Сегодня мой день, Ашот! Ты забыл?