Искусство умирать
Шрифт:
Орвелл бросился к окну и выпал из него кувырком. Он упал на камни, но ничего не повредил себе. Он посмотрел наверх. Если бы он был человеком, то наверняка бы погиб – здесь высота двенадцать метров.
Он огляделся в поисках машины, но ничего не увидел. Конечно, Второй ее спрятал где-то поблизости, скорее всего в леске или в одной из пещерок. Нет, машину не найти, пещер слишком много.
Он побежал. На холме он оглянулся и увидел, что его не преследуют. Но что же делать теперь?
Бежать не имело смысла. Он медленно шел по набережной до тех пор пока не увидел перед собой сфинкса. Сфинкс невозмутимо смотрел на все происходящее.
Так он простоит еще не одно тысячелетие. Так он глядел на гибель первой цивилизации Бэты, на века молчания, последовавшие за этим, на уничтожение поселенцев, виновных только в том, что попытались переделать Бэту во вторую Землю, да еще и относились к ней без уважения. Так он будет глядеть и на последующие тысячелетия пустоты. Или это невозможно? Зачем создавать изваяния, если нет никого, кто бы смог смотреть на них? Что ему однодневные мелочи вроде сегодняшней…
Орвелл пошел в ворота и включил фонарь. Фонарь был вживлен в его плечо, очень удобно. Фонарь осветил конус; вначале в конусе не было ничего, кроме пылинок, потом из темноты придвинулась фигура Второго.
– А я предупреждал, – сказал Второй, – что я всегда буду впереди тебя. Как тебе нравится моя интуиция?
– Это не интуиция, просто мы совершенно одинаково думаем.
– Какая разница? Главное это результат. А результат неплох, правда?
В его руках был все тот же железный прут.
– Ах, как жаль, что здесь не осталось оружия, – продолжил он, – мы бы позабавились намного лучше.
Орвелл поднял руку, чтобы защититься и удар прутом пришелся по пальцам.
Он впервые почувствовал боль нового тела – фаланга указательного пальца была расплющена. Он сразу же оценил, что палец не поддается регенерации. Ну что же, будем жить без пальца, – подумал он.
– Ну что ж, будем жить без пальца, – эхом откликнулся Второй, – как, здорово я читаю твои мысли. Беги, беги, я тебя все равно поймаю.
Последним местом, где он мог бы найти спасение, были древние холмы. Он отправился в ту сторону.
В этом месте еще не был никто из людей, – подумал он.
Он вошел в отверстие в одном из холмов. Все эти отверстия были явно искусственного происхождения. В узких коридорах совсем не было пыли – только голый камень. На камне не остается следов. Здесь были надписи. Он включил прибор распознавания и расшифровал одну из них: «Лабиринт».
Он вошел и остановился. Но ведь это не выход, – подумал он, – куда бы я не пошел Второй будет думать так же как я и он пойдет за мной. Если я сейчас захочу свернуть вправо, то именно на этом месте Второй захочет свернуть вправо.
Если прямо или налево, то Второй сделает то же самое.
Он взглянул вниз и увидел монетку.
Здесь не могла появиться монетка, потому что здесь никогда не было людей.
Он поднял монетку – она была земной. Очень мелкая – всего четверть копейки.
Такими монетками пользуются редко. Разве что для…
Двадцать девятого года – совсем новая. Ее не могли занести сюда прежние поселенцы и не мог никто из наших. Тогда кто же? А если это подсказка?
Он подбросил монетку и подставил ладонь. Монетка упала решкой. Он повернул налево – решка означала влево. На следующем повороте монетка упала орлом. Орел означал поворот вправо. Так он делал у каждой развилки. Случайные выпадения орла или решки не мог предсказать никакой электронный мозг. Второй, идущий следом, исчезнет в лабиринте. Откуда-то Орвелл знал это; и знал совершенно определенно, что лабиринт тянется бесконечно, в недра, в самое сердце планеты. И тот, кто не должен из него выйти, не выйдет никогда, как бы точно он ни запоминал повороты и коридоры. Этому знанию не требовалось подтверждение, оно было абсолютным, как вера в Бога.
Он шел несколько часов. Когда он вышел (выходом и входом служило одно и то же отверстие) он увидел на стенке надпись, сделанную Вторым:
Берегись, ………., я иду!
Прощай, Б2.
100
После этого он вернулся к маяку и открыл холодильник.
Она выглядела ужасно, ее волосы смерзлись сосульками; она бегала по кругу и, повидимому, собиралась бегать еще долго.
– Ну как ты?
– Не так уж плохо. Я бы смогла продержаться еще несколько суток.
– Ты в прекрасной форме.
– А это мой долг. Я ведь должна родить новое человечество.
– Давай не будем о долге.
– Я все-таки не какая-нибудь земная соплячка, – продолжила Кристи.
Он притянул ее к себе и обнял.
– Что ты делаешь? – удивилась Кристи. – Ты ведешь себя как человек.
– Я ведь наполовину человек. Сейчас я объясню тебе, пойдем.
– Ой, как тепло, – сказала Кристи, выходя. – Потом объяснишь, мне все надоело.
Они шли по дороге вдоль моря и Орвелл рассказывал ей о том, что произошло с ним. Кристи слушала недоверчиво, но дважды слегка всплакнула. Но что же будет? – спросила она.
– Я буду защищать тебя и ребенка.
– Но это будет только один ребенок– кем бы он ни родился, мальчиком или девочкой. Тогда зачем ему вообще рождаться на свет? А если пришлют за нами кого-нибудь с Земли?
– Если пришлют с Земли, то только карательную экспедицию. Ничего, как нибудь…
– Что значит как-нибудь?
– Вы мужчины, всегда такие эгоисты, – возмутилась Кристи. – Тебе, конечно все нипочем, ты бессмертен и самовосстанавливаешься. А мой сын умрет здесь, или дочь, умрет в полном одиночестве. А ты так спокойно об этом говоришь!
– Не в полном одиночестве. Я буду с ним или с ней.
– Сначала умру я, потом умрет мой ребенок, потом… И ты все время будешь смотреть как я старею! Как у меня появятся морщины, а потом… Нет! (Она заплакала в третий раз.) Ты железяка бесчувственная!
– Я не железный – сказал Орвелл, – я наполовину человек. Я биокерамический. И я сделал все, что мог.
– Неужели это действительно ты?
– Что это? – спросил Орвелл и сразу понял, что это было.
За городом, в том месте, где начинались песчаные пляжи, стоял небольшой корабль.