Искусство вождения полка (Том 1)
Шрифт:
В начале декабря 1916 г., находясь в отпуску в Петрограде, я ехал ночью очень долго на извозчике. Разговорились: оказалось, что мой возница в мирное время отбывал воинскую повинность, в 6-м Финляндском полку. Так как он был того же года призыва как и Данилов, я спросил — оказалось хорошо его помнит, из соседней деревни. Я начал расписывать Данилова — теперь штабс-капитан, а уж верно и до генерала дослужится, самый исправный офицер, рота его работает, не покладая рук, все у него — чисто и на месте. Мой возница слушал меня, но вдруг, совершенно неожиданно разразился потоком брани: "крестьянин, свой брат, а как тянет, с… с…" и т. д. Я был поражен этим тогда удивившим меня отрицанием заслуг Данилова: ни малейшей гордости достижениями своего соседа, а только голое обвинение его в классовой измене.
Когда я вернулся в полк, я увидел к удивлению, что петербургский извозчик не одинок в своем приговоре — в роте Данилова шло глухое брожение, его могли
Характеризуя в общем три категории офицеров, я должен отметить прекрасные качества кадровых офицеров; но лучшие из них уже были перебиты в первый год войны, а у остальных мысли вертелись на тему о будущности полка после окончания войны; они наводили на войне экономию, чтобы у полка "потом" были средства.
Их волновало расхищение запасным батальоном в Фридрисгаме оставленного полкового имущества; они хотели бы, чтобы имевшиеся в полку большие денежные средства были спасены от присвоения казной или от обесценения закупкой второго или третьего комплекта музыкальных инструментов для хора, разного оборудования и пр.
Их мысли невольно тянулись к будущему миру. При нахождении полка в резерве кадровые офицеры являлись несомненно более ценными по своему умению организовать занятия с солдатами. Прапорщики, напротив, на фронте жили полной жизнью; в сравнении с кадровыми они были много свежее, и отдавали свою кровь с большим рвением. Наконец прапорщики из унтер-офицеров представляли прекрасный боевой материал, но не находили в условиях царского строя, того общего языка с солдатами, который так легко давался учителям, статистикам, студентам. Для них дорога в офицеры шла через резкий разрыв со своим классом. Что-то, что должна была опрокинуть Октябрьская революция, мешало развертыванию богатых имевшихся среди них сил. Мой общий вывод — людей, способных, преданных, с доброй волей, готовых на жертвы — вокруг нас гораздо больше, чем мы это обыкновенно думали. Но любой талант нуждается в создании условий, где он мог бы развернуться.
При расположении в резерве изредка, в меру я устраивал занятия с офицерами. Однажды это было занятие в комнате, где мы обсуждали французские данные о новых приемах тактики пехоты при атаке укрепленных позиций. Другой раз это было показное учение взвода с боевой стрельбой. Прапорщик с наибольшей тактической сметкой, Триандафиллов, командовал взводом под наблюдением сотни офицеров.
В Маначине была устроена специальная укрепленная позиция, которую сначала тоже штурмовали показным образом в присутствии всех офицеров. Позиция была вырыта только коленной профили, но на ней были устроены все способы фланкирования; занятие должно было подчеркнуть опасность фланкирующего огня для наступающего и необходимость направления всех усилий на борьбу с кинжальными пулеметами всех сортов. Такие показные занятия были полезны не только прапорщикам, но и всем кадровым офицерам — потом они повторялись во всех ротах, и каждый стрелок имел ясное представление о необходимости сосредоточения всех усилий против пулеметов и против фланкирующих фокусов.
Но в основном тактическая работа связывалась с работой на фронте; позиционная жизнь давала ежедневно богатый тактический материал. При ежедневном обмене мнений с офицерами мне приходилось не только учить, но и учиться.
Существенное значение для устанавливаемого в полку режима имеет санитарная часть. Офицер может быть уволен в отпуск не только командиром полка, но и старшим врачом, эвакуирующим его под предлогом контузии. Всякая система принуждения в полку теряет смысл, если санитарная часть открывает лазейку. Доброта врачей обращает обязательную службу в добровольчество. Чрезвычайно пагубна для дисциплины распространенная среди врачей теория, что субъекту, которому испытания войны становятся явно непосильными, лучше дать возможность уклониться от них: проку от него все равно не будет. Эта теория вызывает соблазн — доказать свою небоеспособность, чтобы получить отдых. Задача каждому давать посильную нагрузку — может быть успешно решена лишь под углом общих, а не только медицинских соображений, и потому подлежит компетенции командира полка. Врачи часто неохотно ведут борьбу с самострелами, не понимая, какое разложение вносит в роту эвакуация хотя бы одного самострела, провоцируя появление десятка новых. А у комсостава они очень легко признают наличие контузии. В мировую войну процент контуженных, или, как говорили, "сконфуженных" офицеров в десятки раз превышал процент контуженных солдат. Полковой врач прежде всего должен согласовывать свои действия с необходимостью поддерживать авторитет командира полка и устои дисциплины.
Когда я прибыл в полк, обязанности старшего врача временно исполнял врач-акушер Краузе, в мирное время являвшийся руководителем земского родильного дома в Полтавской губернии и ежегодно содействовавший рождению 5 6 тысяч граждан. У меня с ним имелась полная договоренность: все, что для жизни полка являлось вопросом внутренней политики, он решал, только переговорив со мной. Но через месяц в полк был назначен постоянный старший врач, который почему-то стремился завоевать среди офицеров широкую популярность; для начала он, без моего ведома под предлогом контузии, эвакуировал двух приличных прапорщиков, истомленных и выбившихся из сил, как и все другие. На это самоуправство я реагировал отрешением старшего врача от должности и направлением его в распоряжение корпусного врача.
Медицинское начальство подняло целую бурю; полк был отведен на отдых в Херсон, и Шиллингу, производившему дознание об оскорблении мной Мячина в приказе по полку, было одновременно поручено произвести расследование и о превышении мною власти: оказывается — по закону я мог только отстранить старшего врача от исполнения его обязанностей, но не отрешить. Я мог только ответить, что всегда был плохим юристом, плохо усваиваю себе различие между отстранением и отрешением, но знаю твердо, что не потерплю возвращения в полк старшего врача, пытавшегося изобразить какое-то средостение между мной и командным составом и своими действиями лишившего меня доверия к нему. Ввиду моего упорства корпусный врач уступил, тем более охотно, что должности полковых врачей котировались во врачебном мире несравненно ниже, чем заведывание тыловыми лечебными учреждениями.
Краузе был утвержден старшим врачом; если я ревниво смотрел на малейшее вмешательство в устанавливаемый мною в полку режим, то для развертывания каждым работы я предоставлял самую широкую инициативу; и Краузе сумел проявить полностью свой удивительный организаторский талант: он как бы заранее угадывал количество раненых; в самых тяжелых условиях у него всегда оказывались для них кров, солома, продовольствие; раненые были аккуратно перевязаны, ружья собраны, разряжены, санитары — в должном порядке; к перевязочному пункту вовремя оказывались собранными в строго нужном количестве крестьянские подводы, и эвакуация протекала без сучка, без задоринки. Краузе смело брал на себя необходимые расходы и мог твердо рассчитывать на мою поддержку в случае возникновения трений с хозяйственной частью или с распределяющими помещения квартирьерами. При существовавшей атмосфере доверия и инициативы я был совершенно разгружен от санитарных вопросов.
Младшим врачом был зауряд-врач Файн. Это был еврей, в течение десятка лет тянувший тяжелую лямку медицинского фельдшера в глухом углу, самостоятельно подготовившийся в Московский университет; война застала его уже на последнем году пребывания на медицинском факультете, курсовым старостой. У него был несомненный хирургический талант и очень болезненное самолюбие.
Все офицеры его глубоко уважали и ценили, но иногда, забыв что Файн еврей, кто-нибудь, по старорежимной привычке, допускал в его присутствии какую-либо антисемитскую выходку — например огульное обвинение евреев в трусости. Я узнавал об этом в первом же бою: врач Файн бросал перевязочный пункт, бежал в стрелковые цепи и весь красный, взволнованный, начинал перевязывать раненых среди дня, под самой проволокой противника. Это была единственная месть, которую позволял себе врач Файн. Мне однажды, 10 июня 1916 г., пришлось поймать врача Файна в тот момент, когда он подъехал верхом к полосе австрийского заградительного огня, которую все стремились миновать как можно скорее, слез с лошади, привязал ее, и начал под сильным шрапнельным обстрелом перевязывать раненых, группировка которых точно обрисовывала полосу заградительного огня. Я пытался вернуть врача Файна назад, но убедился, что это значило бы нанести ему глубокую обиду. Когда я лично был ранен и лежал в 300 шагах от австрийских пулеметов, врач Файн разыскал меня, хотя ему пришлось пройти по фронту цепей целого батальона, прикрываясь только рожью, перевязал, собрал санитаров и использовал огневую паузу, чтобы меня вынести. При этом, когда один из несших меня санитаров был ранен в руку, которой держал носилки, Файн закричал на него, чтобы не смел бросать носилки, а сам подскочил сменить его.
Благодаря Файну еврейского вопроса в 6-м Финляндском полку не существовало. Антисемитская выходка становилась поперек горла самого ограниченного человека. Солдат-евреев, прибывавших с пополнением, я лично приводил к присяге, указывал им на пример врача Файна, уничтожавший самую возможность постановки вопроса о неравноправии евреев в полку, и высказывал убеждение, что, следуя за Файном, евреи-солдаты в мировую войну сотрут в сознании русского народа все предрассудки, на которых зиждется гражданское неравноправие евреев{27}. В 6-м полку евреев было не слишком много, но полк мог гордиться тем, что дезертиров среди них не было ни одного. К сожалению в некоторых русских полках антисемитизм был так велик, что евреев умышленно заставляли идти в плен к немцам, чтобы избежать их будто разлагающего действия.