Исландская карта. Русский аркан
Шрифт:
– Отставить разговоры! – кричал лейтенант. – Прицел… Целик… Товьсь! Пли!
Не сразу Нил вспомнил, где ему надлежит быть по боевому расписанию, а вспомнив, успокоился: в противопожарной команде. Значит, он почти на месте. Вот и щит с развешенными на нем баграми, топориками и ведрами. Стало быть, все в порядке. Покуда пожара нет, пожарные могут отдыхать.
А за что хвататься в случае пожара? Нил с трудом приподнял железный багор – тяжел! Взял топорик с клювом на обухе, попробовал: по руке ли? «О, абордажная команда! – рассмеялся, пробегая мимо, молодой веселый мичман. – Не дрейфь, нос выше!»
Нил старался не дрейфить.
– Братцы, нашим попало! – заголосил кто-то.
Охнув, Нил вытянул шею. «Победослав» все так же резал море и тонуть, по-видимому, не намеревался. Никаких повреждений на нем не замечалось.
– Броневой пояс, – с неприкрытой завистью прокомментировал щуплый матрос. – Нам бы такой, да винт вместо колес, да…
Договорить он не успел. На корме «Чухонца» внезапно расцвел огненный цветок, и матрос, громко ойкнув, повалился на палубу. Что-то со свистом пролетело над головой Нила и ударилось в щит с баграми. Едко запахло сгоревшей взрывчаткой.
Схватившись обеими руками за пробитый бок, матрос лишь дергал ногами и повторял: «Ой… ой… ой…». Выгнулся, закатил глаза и затих. Скользнув меж пальцев, наружу прорвалась красная струйка, по палубным доскам начало расползаться пятно. Оглушенный, едва не сбитый с ног взрывной волной, Нил не осознал опасности. Он уже видел смерть, но сейчас ее таинственная мистерия предстала перед ним в самом грубом и примитивном виде. «Господи, как все просто! – пронеслось в голове. – Почему? Ведь так не должно быть!»
Но это было. Как ответ самой жизни на этот и многие другие вопросы, которые так любят задавать люди.
– «Чухонцу» попало, – доложил Враницкий. – Знают слабое место, бьют с кормы, куда он не может стрелять. Начнет разворачиваться – совсем от нас отстанет. Вон он, шлюп, от нас «Чухонцем» прикрывается. Разрешите отогнать нахала?
Пыхачев сумрачно кивнул. Повинуясь команде старшего офицера, «Победослав» взял два румба вправо. Трижды прогрохотало кормовое орудие. После первого же близкого падения снаряда пиратский шлюп резко отвернул влево, а затем и вовсе предпочел отстать.
– Так-то лучше, – проворчал Враницкий, приказав рулевому лечь на прежний курс. – Леонтий Порфирьевич, разрешите открыть огонь с батарейной палубы?
– Не далековато ли для наших четырехдюймовок? – усомнился Пыхачев.
– Дистанция почти предельная, но попытаться, ей-ей, стоит. Не попадем, так хоть заставим понервничать.
– Действуйте.
В пушечные порты смотрели жерла десяти орудий. Левый борт отдыхал, но командир батарейной палубы лейтенант Фаленберг приказал открыть порты и в нем для лучшей вентиляции. Было зябко; лейтенант приказал набросить себе на плечи китель – надеть его мешала загипсованная правая рука, согнутая под прямым углом и подвешенная к шее на косынке. Лейтенант вышагивал взад и вперед, с размеренностью часового механизма стуча каблуками по палубе. Комендоры были готовы, орудия заряжены. Уже полчаса рвали воздух восьмидюймовки, а команды открыть огонь батарее все не поступало. Противники сближались чрезвычайно медленно.
Нет ничего хуже такого ожидания. В какой-то момент оглушительно грохнуло, как будто в борт ударил паровой молот. Кто-то из комендоров отпрянул с испуганным криком. Но нет – снаряд разорвался на броневом поясе. Матрос Репоедов без разрешения высунул свою башку в порт, повертел там ею и сообщил, что имеет место вмятина и небольшая трещина на внешнем броневом листе. Фаленберг отреагировал словом «так» и вновь продолжил свое маятниковое хождение вдоль палубы.
Потом корвет дважды менял курс, и пушки ползали по рельсовым дугам, не выпуская цель. «Дозвольте стрельнуть, вашбродь, – умоляюще обратился к лейтенанту канонир Зубов. – „Руки чешутся“. Фаленберг, от природы наделенный хорошим глазомером, видел и сам: уже можно. Но процедил: „Отставить“.
«Немец», – то ли услышал он, то ли почудилось. Наверное, почудилось, и все равно чуть-чуть кольнула обида. Ну немец, дальше что? Давно обрусевший и даже не «фон», а все равно немец. Во-первых, фамилия. А во-вторых, офицер, не привыкший повышать голос, не дающий воли рукам, даже когда следовало бы, аккуратный службист и так далее не может быть любим командой. Русскому матросу нужна мифическая справедливость, а не Морской устав. «Вдарь за дело, но будь отцом родным» – вот чего им хочется. И чтобы лихой был, себя не жалел, и чтобы на высокое начальство поплевывал. За таким командиром они пойдут и сделают чудеса – полковник Розен с его морпехами тому пример. Педантов нижние чины не любят. Русскому придумают обидную кличку, а с тевтоном проще: немец-перец-колбаса – и все с ним ясно.
Фаленберг поджал губы. Немец так немец. Пусть перец, пусть колбаса. Наплевать. Что бы ни думали о нем матросы, воевать они будут. Сейчас они не люди, а механизмы. И он, лейтенант Фаленберг, тоже механизм, и нет ему нынче дела ни до чего человеческого, а есть дело только до показаний дальномера, до расчетов прицела и целика…
Он обрадовался, когда поступила команда открыть огонь. Тридцать секунд спустя батарея правого борта ударила залпом.
– Еще попадание в головной барк, – вскоре доложил Враницкий.
– Вижу, – кратко отозвался Пыхачев. – Прикажите отсемафорить: «Чухонцу» еще прибавить хода.
– Он идет на пределе… но… слушаюсь!
Мощный столб воды вырос у самого борта напротив мостика. Командира и старшего офицера окатило соленым дождем.
– Прошу вас перейти в боевую рубку, Леонтий Порфирьевич, – нарочито скучным голосом проговорил Враницкий. – Здесь становится опасно.
– Зато отсюда лучше видно, – отмахнулся Пыхачев.
– Здесь могу остаться я, а вы укройтесь. Кто поведет корвет, если бомба угодит в мостик?
– Золотые слова, Павел Васильевич. Вот вы и ступайте в боевую рубку, если считаете, что нам следует разделиться.
Враницкий дернул щекой, ничего не сказал и остался на месте.
Его бинокль был направлен прямо по курсу, где маячили трубы неизвестного судна и уже проступила под ними темная полоска корпуса.
– Нет и нет, ваше императорское высочество, – в десятый, наверное, раз повторил Лопухин. – Я не могу этого допустить.