Испанец
Шрифт:
– Не реви, - весело скомандовала она.
– Мы сейчас тебе серенаду петь будем!
И она снова призывно продудела, надувая щеки.
Эду молча смотрел наверх, в окно, за тонкую занавесь, за которой пряталась Марина. Анька толкала его в бок и кривлялась, принуждая петь, а он просто смотрел и молчал, не в силах вымолвить ни слова, или просто не находя нужных и подходящих, чтобы высказать свои чувства, переполняющие его сейчас. И Марина, давясь слезами, тоже молчала, слушая вопли Анькиной трубы в трубке и глядя на Эду, осунувшегося, побледневшего и непривычно
– Как он нашел?..
– только и смогла произнести Марина.
– Инстаграм на что?
– ответила грубая Анька.
– Я тебя сдала с потрохами. Ну, пустишь мужа домой? Смотри, он уже замерз как собака. Еще немного, и склеит ласты, или от холода, или очумев от нашей российской действительности. Впрочем, нет, не пускай. Я его себе заберу, раз тебе не нужен. Мне он подходит.
Эду все так же молча смотрел наверх. Ему было очень холодно, он заметно дрожал, сунув руки в карманы светлого пальто, но, казалось, он намерен стоять тут целый век - или до тех пор, пока не пустят.
– Пусть… пусть поднимется, - прошептала Марина, чувствуя, что снова ходит с ума от взгляда его темных глаз.
– Да, ты права. Нам нужно поговорить.
– Да ладна?!
– притворно удивилась грубая Анька, но дернула Эду за рукав и указала ему на двери подъезда.
Не помня себя, Марина бросилась в коридор, к дверям, распахнула их и выскочила на лестничную площадку. Те несколько мгновений, пока Эду поднимался по лестнице, показались Марине целой вечностью, а когда он поднялся и нерешительно замер перед девушкой, дрожа от холода, Марина поняла, что пропала. Она смотрела на Эду и понимала, что сейчас простит ему все, что угодно, даже если он признается в измене и скажет сакраментальное «этого больше не повторится».
«Господи, отчего ж я дура такая!» - мысленно кляла себя Марина, плача и целуя его замерзшую ладонь, которой Эду гладил ее раскрасневшуюся щеку, растворяясь в этой немудреной ласке и понимая, что именно этот человек для нее самый родной, самый близкий и дорогой, и без него просто не жить.
– Какой чудовищный холод, - дрожащим голосом произнес он.
– Просто холодный ад. Не удивительно, что сердце у тебя ледяное, - в его голосе послышался упрек, и Марина, всхлипывая, стыдливо опустила глаза.
– Но что это? Неужто ты плачешь, жестокая Doncella de nieve, или это твое сердце тает?
Он ласково отер ее мокрую щеку, и Марина сама не заметила, как уже обнимала его за шею, прижавшись к его груди.
– Почему ты уехала?
– спросил Эду, поглаживая ее вздрагивающую спину, вслушиваясь в ее рыдания.
– Почему ты не поговорила со мной, почему не дала мне сказать ни слова в свое оправдание?
– Она… она там… - всхлипывала Марина. Ей никак не удавалось связать несколько испанских слов во внятное предложение, но Эду понял ее. Из кармана своего пальто он вынул ключи - те самые, - и, отстранив от себя плачущую девушку, многозначительно покачал ими у ее зареванного лица.
– Ты узнаешь эти ключи?
– спросил он.
– Ими она открыла дверь.
– Мои!
– удивленно всхлипнула Марина.
– Конечно, твои, - мягко ответил Эду, вкладывая ключи в ладонь Марины и сжимая ее пальцы на металле.
– Грасиела же была вместе с Вероникой… тогда. Она их взяла. Ну?
– Ой, Эду… Мне так стыдно…
– Doncella de nieve, почему ты не веришь мне?
– с горечью спросил Эду, поглаживая ее вздрагивающие плечи и заглядывая в ее глаза.
– Я ведь так люблю тебя. Я очень люблю тебя. И сюда я прилетел, чтобы вернуть тебя домой. В наш с тобой дом. В нашу жизнь. И тебе от меня не спрятаться, не убежать. Я полечу за тобой даже на Северный полюс. Скажи, если б у меня была другая, я бы стал тебя возвращать?
Марине казалось, что Эду должен быть зол; она ожидала от него сердитых упреков и брани, а не этой щемящей горькой нежности, не признания в боли и тоске. Муж целовал, целовал волосы Марины, стискивал ее до боли, словно пытаясь вытряхнуть лед, ранящий его, из ее души, прижимался лицом к ее тонкой шее, напиваясь любимым запахом, и Марина не верила, что в разлуке прошло чуть больше пары суток. Эду словно год ее не видел, словно тоска измучила, измотала его, вытянула все силы.
– Нет, - всхлипнула Марина.
– Нет… ты не поехал бы за мной, если б было так…
Она снова приникла к Эду, обняла его, обвила его плечи руками.
– Так почему ты поступила… так?
– Эду, - выдохнула Марина растворяясь в счастье и покое, которые ее муж привез с собой.
– Ты просто не представляешь, как я боюсь! Я очень боюсь быть обманутой снова и снова. Я боюсь вместо любви получить боль. Очень боюсь. Мои близкие люди всегда меня предавали. Всегда. Мне кажется, я умру, если вдруг… новое предательство. Я трусиха, Эду.
– Поэтому ты решила предать первая? Ай-ай… Глупая Марина, - сварливо произнес Эду.
– Приедем домой, и я тебя как следует нашлепаю. Как непослушную маленькую девочку.
– Я это заслужила, - прошептала Марина, чувствуя себя абсолютно и бесповоротно счастливой.
– И придется мне быть храбрым за нас двоих?
В этот момент внизу с треском и грохотом раскрылась дверь, и Анькин горн с грохотом полетел по лестнице.
– Атас!
– орала Анька, явно кого-то изо всех сил сдерживая.
– Барсучиха!
Суровое сопение и яростная возня, последовавшие вслед за этим, говорили о нешуточной схватке, и Эду с удивлением глянул вниз, пытаясь понять, что происходит.
– Барсучиха-а-а!
– выла поверженная и побежденная Анька внизу, и Марина поняла, что происходит.
– Мама?
– с удивлением переспросила она, когда яростный клубок, словно состоящий из пестрых тряпок, вкатился на нижнюю площадку, и взлохмаченная женщина, яростно отпыхиваясь, откидывая с лица растрепанные волосы, остановилась перевести дух. Ах, так вот кто эта таинственная барсучиха, так настойчиво названивающая все утро…
– Это кто?
– потрясенный до глубины души бойцовской стойкой раскрасневшейся от драки злобной женщины, спросил Эду. Казалось, даже им овладела робость при виде этой разъяренной женщины.