Испания

Семенов Юлиан Семенович

Вернувшись в Мадрид, пошел на Пласа Майор - главную площадь. Это в старом городе. По стертым плитам ходили Гойя, Лопе де Вега, Сервантес, Унамуно, Хемингуэй. Здесь еще продолжается безумство рождественских и новогодних праздников: полно елок, украшений, дудок - ни одна фиеста Испании не обходится без этих высоких, ноющих, прекрасных памплонских дудок. Смотрел на эту ярмарочную радость и вспоминал последний год Альенде в Чили: я тоже тогда диву давался праздничному безумию в Сантьяго. Испанская кровь - сильная кровь. В Чили тогда было сложно, опасность чувствовалась постоянно, но началось рождество и - словно бы подписано тайное перемирие. Во Вьетнаме это делали явно: американцы переставали бомбить - двадцать четыре часа без ужаса,

можно было ходить, не вглядываясь постоянно в небо - когда прилетят? Тогда, в Чили, танцы возникали на улицах точно так, как сейчас на Пласа Майор: стоят два мальчика и две девочки, взявшиеся за руки. Что-то напевают. Подходит еще парочка, - незнакомые, по всему, - разбивают четверку, берутся за руки, начинают петь громче. Испанцы знают все свои песни; через минуту образовался огромный круг, песня гремит на старой площади, новая песня. "Как революция, подумал я, - закономерна, оттого что все празднуют, и неожиданна, потому что на глазах". Вот там-то, на Плас. Майор, меня и тронул за руку кто-то. Обернулся, не поверил глазам: товарищ Э. Пять лет назад нас познакомил покойный ныне Доминго Домингин, брат Луис Мигеля. Тогда он сказал мне: "Товарищ Э.
– из подполья, за ним охотятся, поэтому он живет у меня. В случае чего Луис Мигель похлопочет за нас перед Франко - дед любит тореро". (Доминго Домингин застрелился этой осенью в Кито, поэтому я могу писать спокойно мертвых нельзя подвести.) Зашли в маленький, безлюдный бар: видна дверь, подозрительного заметишь сразу.

– Ерунда, - смеется товарищ, - не те времена, Хулиан. Я теперь "легальный нелегальный" - не трогают. Поспорили о том, как могут развиваться события.

– Если правительство и дальше будет медлить с реформами, придет новый кабинет, поверь мне.

– Какой?

– Левый.

– А монархия?

– Мы не против монархии. Мы - за эволюционный путь развития. Мы хотим отринуть прошлое, чтобы смело думать о задачах, которые стоят перед Испанией. И это предстоит делать нам - в самое ближайшее время.

– Тогда почему ты говоришь, что нет смысла исследовать ныне действующие законы? Если вы за эволюцию, то, значит, хотите - в какой-то мере - повторить эксперимент Альенде: строить социализм, руководствуясь статьями буржуазно-демократической конституции? Я понимаю, что нельзя сравнивать конституцию Чили с так называемым основным законом Франко, который запрещает не только партии, но и выборы даже. Но, если вы за эволюцию, то значит вам надо знать старые законы.

– Зачем? Все решит улица, Хулиан, революционная эволюционность.

...Я заметил: у многих революционно настроенных интеллигентов - полнейшая путаница в теории.

Мы сидели в маленьком кафе. Приятель спросил:

– Видишь того, очкастого, в углу?

– Вижу.

– Это один из командиров "Голубой дивизии". Хочешь познакомлю?

– Интересный тип?

– С точки зрения зоологии - да. Когда он говорит о русских - у него начинают трястись руки. Ненависть в чистом виде, да еще какая ненависть...

– Чего же знакомиться с ненавистью? Это неинтересно. Тем более, что главную ненависть мы разбили в сорок пятом, это - огрызок...

Я подумал тогда, что наш народ, принявший во время Великой Отечественной страшную муку от гитлеровцев, отринул ненависть, как только отгремели пушки и пал рейхстаг. Правые в своей борьбе и сильные своим духом лишены чувства мести и ненависти. Подумав об этом, я вспомнил дельту Волги, восьмую "огневку", маленький домик бакенщика Дрынина, Николая Георгиевича. Путина в ту весну, что. я был там, оказалась особенно удачной, рыбаки, заезжавшие на "огневку", щедро дарили бакенщику "соровую" рыбу, к которой относили щуку, окуня и - от бесшабашной удали - судака; мой приятель, военврач Кирсанов разводил костер, казавшийся на студеном каспийском ветру спиртовым, голубоватым, и мы наваривали котел

ухи, щедро сдобренной лавровым листом, перцем и для особого вкуса корицей, смешанной с мелко толченым прошлогодним укропом.

– Хороша уха, - приговаривали мы с доктором Кирсановым, а бакенщик Дрынин смотрел на нас усмешливо, добро и, как всякий человек, живущий схимником, поучающе.

– Уху нельзя хвалить с вечера, - говаривал он, - ты ее утром оцени: если ложку с ч а в к о м выдерешь из рыбьего стюдню, если она крепостью сильна и аромат держит - тогда хвали смело.

Я часто соотношу затаенно-радостную весеннюю пору, когда открывается тебе счастье и вдохновение, и Млечный Путь режет синь неба таинственной пыльной полосою, и ожидается - с непонятной, упорной уверенностью - завтрашнее солнце, которое разбудит мир, и он, мир этот, окруженный тяжелой желтизной воды, золотом камышей, синью рассвета, будет очень счастливым, тихим, тебе одному принадлежащим, с тем ощущением, которое сложилось во мне после прочтения романа Юрия Бондарева "Берег".

Тенденция, если она выписана рукою мастера, может родить эмоцию высокой радости, ибо соприкосновение с подлинно талантливым, смелым, сильным добротою всегда вселяет в тебя ощущение уверенности в завтрашнем дне.

Все искреннее - многопланово, как многопланова исповедь. Первое мое впечатление от романа, который я прочитал залпом, отличалось оттого, которое возникло наутро: "ложку выдерживаешь с ч а в к о м", и надо еще раз открыть роман и заново прочесть его, когда эмоции читателя могут потесниться, дав место эмоции писательской, профессиональной.

Та доброжелательность, которая заложена в прозе Бондарева, как некий основополагающий ее каркас, подобна шахматам, ибо ход мастера обязывает к такой же каденции духовного настроя. В этом общественная значимость романа Юрия Бондарева, в этом его духовная ценность: ранимая, добрая, беспощадная, неумелая, скрытная, мучающая б о р ь б а за добро, за память человеческую, за честность.

Перечитывая "Толковый словарь" Даля, я часто "спотыкаюсь" на той или иной пословице, на том или ином объяснении слова, и думается мне, что любая пословица - тема для романа. Простота фабулы - самое трудное в литературе. Действительно, что же происходит в романе Юрия Бондарева? Два писателя Никитин и Самсонов летят в Гамбург, участвуют там в дискуссии, причем Никитин встречает фрау Герберт, которая оказывается Эммой, девушкой, вошедшей в его судьбу горем и счастьем (а это то, что определяет истинность чувства) в счастливые майские дни сорок пятого года. Вот, собственно, и все. Но эта встреча привела Никитина к смерти, когда, "прощаясь с самим собой, он медленно плыл на пропитанном запахом сена пароме в теплой полуденной воде, плыл, приближаясь, и никак не мог приблизиться к тому берегу, зеленому, обетованному, солнечному, который обещал ему всю жизнь впереди".

Одно лишь делит литературу на обычную и выдающуюся: авторское насилие, произвол над Словом. В прозе Бондарева, сладостно-традиционной по стилю своему (фраза у него, впрочем, мягкая, округлая, при всей силе в ней заложенной), вопросы берутся отнюдь не традиционные, при том, что носят они, как говорится, характер библейский.

Смерть Никитина, писателя известного, внешне вполне "благополучного", исследуется Юрием Бондаревым по высшей градации смелости, сиречь гражданственности.

Лейтмотив романа - "помните войну - дабы она была последней!" - отличается от иных произведений литература тем, что, казалось бы, одинаковые ситуации Юрий Бондарев рассматривает, соотнося каждое слово свое с Высшим законом морали. Он не считает возможным з а м а л ч и в а т ь: слишком он верит в нашу правду, справедливость и добро, чтобы стыдливо и "не помняще" обходить острые углы; слишком многих друзей своих он оставил на поле брани, чтобы вольготно и у д о б н о распоряжаться их святой памятью.