Испанская новелла Золотого века
Шрифт:
Еще не увидев Дианы, старший пастух принялся смеяться над письмом, над своим другом и над нею; он позвал других работников, и все они сговорились подшутить над мнимым юношей. Старший пастух спросил у нее, откуда она родом, и Диана ответила, что из Андалузии, а если кожа у нее не смуглая, как бывает обычно, то потому, что она долго находилась в лесу, где она могла загорать ровно столько, сколько хотела. В конце концов Диана сумела дать ему такие ответы и проявить столько веселости и бойкости, защищаясь от острот и хитрых вопросов крестьян, что старший пастух остался доволен и повел ее в свой дом.
В тот же вечер, услышав, как она напевает вполголоса, доставая из колодца воду, чтобы наполнить корыто, предназначенное для домашнего скота, он спросил, не умеет ли она играть на каком-нибудь инструменте, как это обычно водится среди андалузских пастухов. Диана ответила, что играет на лютне, разгоняя этим иногда свою грусть, к которой она предрасположена от рождения. Лисандро — так звали старшего пастуха, — удивленный тем, что она играет на инструменте, так редко встречающемся в деревне, несколько изменил к ней свое отношение.
С не меньшим вниманием смотрела на мнимого юношу Сильверия, дочь его, которая не отрывала глаз от Дианы с тех пор, как та появилась в их доме.
Мне кажется, что ваша милость найдет, что это само собой разумеется, и скажет: раз у старшего пастуха была дочь, то она должна была непременно влюбиться в переодетую девушку.
Не знаю, было ли это на самом деле так, но я повинуюсь нити моего рассказа, и пусть ваша милость запасется терпением
83
Бартуло (1313–1357) и его ученик Бальдо — итальянские юристы, авторы трактатов по римскому праву.
Лисандро послал к нему за музыкальным инструментом, который, хоть он и не был лютней, можно было настроить и приспособить к голосу певца. Студент принес его и имел полную возможность послушать с улицы, как Диана пела:
Бесконечные гоненья За обман претерпевая И тоски не избывая, Я забыл про наслажденья. Кто полюбит всей душой. Но взаимности лишится. Тот напрасно будет тщиться Снова обрести покой. Что мне в радости былой, Если горе и волненья Недоверьем упоенье Отравили с давних пор И сломили мой отпор Бесконечные гоненья. Если ты любви своей Сердце отдал безоглядно, И ловил признанья жадно, И не устоял пред ней, То в безумстве юных дней Ты раскаешься, рыдая. Раз ошибка роковая Мной была совершена, Я страдаю, стыд сполна За обман претерпевая. В споре с чувством прав всегда Разум, людям данный Богом. Потому по всем дорогам И летит за мной беда, Что в прошедшие года, Глас рассудка побеждая, Страсть и пылкость молодая Мне не позволяли жить, Запретив себе любить И тоски не избывая. Сердце мне печаль грызет, И терзает страх ревнивый. Я — как грешник боязливый, Что небесной кары ждет. Ах! Пускай любовь пройдет, Ибо если увлеченья, В душу заронив сомненья И вселив в нее боязнь, Обрекли меня на казнь, Я забыл про наслажденья.Эту песню Диана пела потому, что ни одна из тех, что были ей известны, не подходили так к ее несчастьям, и спела она ее так хорошо, что ни по голосу никак нельзя было принять ее за женщину, ни по наряду нельзя было угадать, что она не мужчина. Сильверия совсем потеряла голову, увидев, что к внешним достоинствам Дианы еще добавляется такое дарование.
Мне кажется, что этот рассказ представляется вашей милости скорее пастушеским романом, чем новеллой, но я полагаю, что происходящие в ней события не потеряют из-за этого своей прелести, и признаюсь вам, что нет большего удовольствия, чем излагать их.
Прошло несколько дней, и Сильверия стала добиваться благосклонности Дианы и беспрерывно старалась сделать ей что-либо приятное. Наконец однажды, во время праздника, оказавшись наедине с нею в небольшом саду, где было больше деревьев, чем цветов, как это обычно бывает в деревне, Сильверия принялась расспрашивать Диану о ее родине, о причине, побудившей ее покинуть свой край, а также — не была ли она уже влюблена, несмотря на свой юный возраст, в противном случае намереваясь предложить ей свое собственное сердце.
На все эти вопросы Диана отвечала умно и весьма осмотрительно; она сказала, что женитьба отца заставила ее уйти из родного дома, — тут она не поскупилась на слова, описывая жестокость своей мачехи. Но в эту минуту в саду появились гуляющие, и разговор оборвался, к большому огорчению Сильверии, которая не отрывала от Дианы своего завороженного взгляда.
Крестьяне втихомолку посмеивались над робостью Дианы; поэтому, чтобы не навлекать на себя подозрений, она стала ухаживать за поселянками, которые приходили в дом ее хозяина, и поскольку дом этот был большой, и в нем было много слуг и служанок, там постоянно бывали танцы. Диана вышла танцевать, и застенчивость ее сразу же прошла, к большому удовольствию деревенских девушек, а в особенности сестры того самого студента, о котором я уже упомянул, — надо сказать, что она была ученой красоткой и охотно читала книги о рыцарях и о любви.
Однако все это огорчало Сильверию, и как-то вечером, сжигаемая ревностью, она со слезами на глазах стала говорить Диане о том, как она несчастна оттого, что не заслужила ее расположения, подобно другим девушкам; обиднее всего то, что, не любя ее, самую несчастную из всех, она заставляет ее умирать от ревности своей благосклонностью к сестре студента. Видя, что дочь хозяина влюбилась в нее, Диана настолько прониклась к ней состраданием, что чуть было не призналась ей, что она женщина, как и сама Сильверия; однако, опасаясь, что сразу же может обнаружиться, кто она такая, и что это приведет, пожалуй, к большим неприятностям, она притворилась, будто рада слышать все это, и немного успокоила ревность Сильверии, уверив ее, что у нее хватало смелости заглядываться на других девушек, но не на нее, потому что ее останавливало должное почтение к ней, как к дочери своего хозяина, но что теперь она загладит свою вину перед нею. Сильверия поверила этим обещаниям и была очень довольна. Она взяла руку Дианы и, хотя та противилась этому, поцеловала ее два раза, охладив пламя своего сердца снегом ее руки, если только можно назвать охлаждением то, что лишь усиливало сердечное пламя.
Любовь Сильверии стали уже замечать в доме; недаром говорят, что любовь, деньги и заботы скрыть невозможно: любовь — потому, что она говорит глазами, деньги — потому, что они сказываются в роскоши того, у кого они водятся, а заботы — потому, что они написаны на челе человека.
Диана, очень этим обеспокоенная, ждала случая, чтобы расстаться с домом старшего пастуха, но все ее здесь так любили, что ее больше стало тревожить опасение показать себя неблагодарной, нежели мысль об опасности, угрожавшей ее жизни. Но судьбе ее было угодно, чтобы произошло то, что редко случается и чего не могла ожидать Диана, привыкшая к тому, что судьба к ней всегда враждебна. Однажды герцог де Бехар, охотясь в этих местах, заночевал в доме своего старшего
Желая развлечь герцога, старший пастух послал, понятное дело, за Дианой, которая понравилась герцогу, и попросил ее спеть что-нибудь. Пришлось студенту принести свою лютню, хотя и сделал он это весьма неохотно, так как ревность терзала его невыносимо. Диана настроила лютню и, при общем внимании, спела следующее:
Зеленеющие рощи. Лес, любви немой свидетель. Ваши ясени и вязы Помнят пастуха, как прежде. Хоть за то, что я когда-то С вами дружен был, деревья. Вас молю я внять с участьем Жалобам моим и пеням. Вы услышите, дубравы, Как я буду лютне нежной Вторить не стихом, а вздохом И стенаньем, а не песней. Болен я. Нет, лгу я, выбрав Слово робко и неверно; Я погиб, теряя больше, Чем приносит мне победа. Я погиб, хоть побеждаю. Ибо к столь высокой цели Я стремлюсь, что жизни стоит Мне триумф моих стремлений. Лес и рощи, умирая От любви к очам прелестным, Рад я смерти, ибо вижу В них свое изображенье. Я хочу, но не решаюсь Описать вам их приметы; В них, хоть смею обожать их, Я глядеть еще не смею. Их любя, я жизнь теряю, Ибо жить, чтоб в них смотреться, Мне не позволяет робость. Мне препятствует смущенье. Если б цвет их описал я. Сразу догадались все бы: «Гибнет он из-за Хасинты, Чьи глаза ночей чернее». Вы мне скажете: «В долине Черные глаза нередки». Да, но ни одним такую Прелесть не дарует небо. Верьте мне, густые рощи, Я бы близок не был к смерти. Если б предо мной так живо Эти очи не блестели. Лес, не одинок я, ибо Многим выпал тот же жребий, Многих через те же очи Озарила жизнь надеждой. Ибо я благодеяньем Счел бы гибель, став их жертвой. Горько лишь, что уж недолго В эти очи мне глядеться, Пусть в огонь очей Хасинты Глянут те, кем я осмеян; Растопить два эти солнца Могут даже гору снега. Был до первой встречи с ними Сам я льдины холоднее. Но растаяло покорно Сердце в их лучах победных. Эти очи не жестоки, Доброта их беспредельна, Если даже, лес и рощи, Я достоин этой чести! Я надеждою и страхом До того уже истерзан, Что и дня прожить не в силах, Глаз — убийц моих — не встретив. Их заметив, прихожу я, Малодушный, в дрожь и трепет. Но никто так упоенно Не дрожал еще вовеки. То, что больше нам знакомо, Мы обычно меньше ценим; Я ж, чем больше узнаю их, Тем влюбляюсь в них сильнее. В честь их громко оглашаю Я поля хвалой столь лестной, Что журчанье вод смолкает И стихают вздохи ветра. Становлюсь я, их увидев, И безмолвней, и слабее, Чем родник, чей бег сковали В полночь ледяные цепи. Я такою страстью полон. Что не раз, когда согреться Мог я зноем глаз Хасинты, Мерз я, робкий, в отдаленье. Если б меньше я любил их, Был бы с ними я смелее, Ибо чем сильнее чувство. Тем во мне отваги меньше. Но клянусь вам, лес и рощи. Мне милей мои мученья Даже той нетленной славы. Что дарует людям небо, Я признаюсь, что туманит Ревность разум мой нередко. Ибо нет любви, с которой Не взяла бы дани ревность. Я ревную — и не только К пастухам, моим соседям, Но и к камню, на который Бросит взгляд Хасинта мельком. Даже на себя взираю Я с ревнивым подозреньем: Если я ей мил, то, значит. За другого принят ею. Я слежу за ней повсюду, Ибо я прикован крепко К ножкам девушки — глазами, К сердцу — каждым помышленьем. По пятам за ней хожу я И молю с тоскою небо, Чтоб оно одних уродов Посылало ей навстречу. Мне всегда разбить на части Зеркало ее хотелось. Чтобы двух Хасинт не видеть — И одной не устеречь мне. Но меня вы, как ни плачу, Лес и рощи, не жалейте: Ведь о всех своих терзаньях Забываю я пред нею.