Испанская новелла Золотого века

де Вега Лопе Феликс Карпио

Октавио, хотя он и был мужественным кабальеро, лишился чувств в его объятиях, тронутый слезами, которые он увидел на лице Селио. Его отнесли в комнату, где заботы Селио вернули ему сознание. Тогда виновник всего случившегося, сделав вид, что он ничего не знает, стал задавать настойчивые вопросы о том, какие были приняты меры, Октавио подробно ему рассказал обо всем, и Селио, желая успокоить его, сказал, что, раз Дианы нет в городе, нужно немедленно начать искать ее на всех дорогах и что он первый начнет эти поиски. Ободрив Октавио, он обещал ему не возвращаться в Толедо без Дианы, если только она не вернется сама, и, протянув ему руки, отправился к себе домой. Так как Селио уже был готов к отъезду, то дома он сразу нашел все необходимое для того, чтобы отправиться в путь. Уже близилась ночь, и он, взяв с собой одного только своего слугу Фенисо, выехал из города, рыдая и моля небо направить его в ту сторону, где находилась Диана; он так тяжело вздыхал, столько нежных и печальных жалоб срывалось с его уст, что даже скалы и деревья почувствовали к нему жалость, и в горах, где бежит Тахо, ему вторило эхо.

Между тем Диана проснулась в долине, которую освежал извилистый ручеек; сквозь заросли тростника и шпажника проглядывала гладь его воды, похожая на осколки разбитого зеркала. Она посидела немного и, выпив несколько глотков воды и охладив свою грудь, взволнованную горестями минувшей ночи, разулась, чтобы перейти ручей, и сказала:

— О беззаботные радости, какой печальной истиной приходится расплачиваться за ложь, которой вы нас

прельщали! Как сладко обманывало меня начало и какой грустный конец завершает такое короткое счастье! О Селио, кто бы мог подумать, что ты обманешь меня! Взгляни, что мне приходится терпеть из-за тебя: за то, что я тебя полюбила, я теперь ненавижу себя, потому, что для меня сейчас нет ничего более постылого, чем моя жизнь, которую ты любил; но я уверена, что, если бы ты меня увидел сейчас, твоя душа прониклась бы жалостью к тому, как я из-за тебя страдаю.

В эту минуту она взглянула на свои ноги и вспомнила, как любил их Селио; сердце ее смягчалось, она не стала переходить через ручей и, рыдая, долго сидела, убаюкиваемая шумом воды и голосом пастуха, который недалеко от того места, где находилась Диана, пел такую песню:

Между двух зеленых вязов, Словно под зеленой аркой, Тахо воды мчит безмолвно, Чтоб не разбудить пернатых. Тщетно руки двух влюбленных Два ствола срастить пытались, Но ветвям соединиться Не дает завистник Тахо. Сильвио следит за ними Со скалы, что, словно башня, Над зелеными полями Высится громадой красной. Овцы разбрелись по лугу: Эти утоляют жажду. Те траву лениво щиплют, Третьи пастуху внимают. Счастью Сильвио упорно Зависть Лаусо мешает. Этот глупый злой упрямец Золотом всех рек богаче. Он, как Тахо оба вяза, С ним Элису разлучает. Но лишь их тела — не души Разделить ревнивец властен. Взял пастух гитару в руки, И на звуки горьких жалоб Соловьи лесные пеньем В ближней роще отвечают: «Вязы, вам сплести в объятье Ветви удастся В дни, когда под солнцем лета Высохнет Тахо. Но беда, с которой время Не может сладить, Нам все больше мук и горя Несет с годами».

Немного успокоившись и опасаясь, как бы человек, который только что пел, не рассказал ее брату, отправившемуся ее разыскивать, о том, где она находится, Диана пошла босиком вдоль ручья, и наконец, когда ей показалось, что она почти уже в безопасности и что впереди не видно больше воды, так как у подножия небольшого холма ручей разделялся на два рукава и, устремляясь назад, покрывал ее ноги водой, она немедленно двинулась вперед, не подкрепив свои силы ничем, кроме немногих глотков воды, которые утром ей предложил ручей; она шла до тех пор, пока наступившая темнота не помешала ей идти дальше.

Тогда она упала без чувств среди густой травы, и так как не было никого, кто бы ее утешил или ободрил, она заснула, так и не придя в себя. Наконец, отдохнув, она стала ждать наступления дня, охваченная страхом, который причиняли ей близкие голоса каких-то зверей и беспорядочный шум родников, стекающих с гор, кажущийся особенно сильным в ночной тишине.

То ли заря сжалилась над ее горем, то ли позавидовала ее слезам, но только она взошла раньше обычного, и вместе с нею, превозмогая свою женскую слабость и думая только о смерти, Диана снова пошла по дороге, которая, как ей казалось, скорее других должна была привести ее к несчастному концу. Солнце уже прошло половину небосвода, когда она, решив, что своим желаньем умереть оскорбляет небо, нашла в маленькой рощице небольшой источник и немного свежей травы. Со слезами на глазах она съела несколько травинок; источник, нежно ее лаская, умерил огонь ее сердца, и глаза ее вернули ему его влагу.

Так она шла три дня, к концу которых, выйдя из густого леса на ровное поле, она выбилась из сил и, прислонившись к дереву, увидела молодого пастуха, который, разговаривая с девушкой-горянкой, приближался к тому месту, где она стояла. Диане уже казалось, что весь мир знает, почему она покинула родительский дом, и что даже эти пастух и пастушка направляются к ней, чтобы разбранить ее и пристыдить за любовь к Селио. Она упала на зеленый дерн, росший под деревом, и, поглядев вокруг себя глазами, полными ужаса и отчаяния, лишилась чувств.

Между тем пастух, всецело занятый ухаживанием за крестьяночкой и озабоченный только тем, чтобы его не слышал никто, кроме птиц, которые летели за ним следом, качал песню. И если ваша милость, сеньора Леонарда, больше желает узнать о судьбе Дианы, чем слышать, что поет Фабио, то вы можете пропустить этот романс; если же ваше внимание не столь нетерпеливо, то вы можете узнать, о чем говорят эти жалобные раздумья, в которых речь идет отчасти о любви.

Кто кривить душой не хочет, Тот в любви всегда несчастен. Так и мне за откровенность Стал один обман наградой. В дни, когда тебе, Филида, Ложью я платил за правду. Сколько ты в тоске роняла Слез с ланит и с губ стенаний! Сколько раз кричал я ночью. Если ты ко мне стучалась: «Кто не постучался в сердце, Тот стучится в дверь напрасно!» Пастухи тебе твердили: «Нету Фабио в овчарне», И с досадой говорил я; «Что она мне докучает!» Жалобам твоим, Филида, Только воды отвечали Неумолчным, равнодушным К горю твоему журчаньем. Помню я, однажды ночью Ты с отчаяньем сказала: «Дай хоть мне пылать любовью, Если сам любви не знаешь». Не люби меня, Филида, Храм любви есть сердце наше, И в него врываться силой Женщине не подобает. Так у твоего порога До зари мы добивались: Ты —

чтоб я вошел под кровлю, Я — чтоб ты не отпирала. Ты вскричала исступленно: «Пусть же небо покарает Жар, которым леденишь ты, Лед, которым ты сжигаешь!» Долго чахла ты, Филида, Но всему конец бывает: Тот, кто верит, что не любит, Обмануться может часто. Наша воля ни над чувством, Ни над временем не властна. Видим мы, что нас любили, Лишь когда любовь утратим. Вот и я в тебя влюбился Так, что охватила зависть Солнце в зареве рассвета И луну в полночном мраке. Рощи, горы и потоки. Видя нас, любви предались, И в объятиях зеленых Стиснули друг друга травы. Но едва лишь с гор спустился Сильвио, который раньше Пастухом твоим был верным, Ты непостоянной стала. Случай ты не упустила, Хоть тебя я обожаю, За презрение былое Отомстить мне беспощадно. Я клянусь тебе, Филида, Что брожу, снедаем страстью, Днями под твоим окошком, У твоих дверей ночами. Я позвать тебя не смею, Ибо ты надменно скажешь: «Что ж теперь стучится в двери Тот, кто в сердце не стучался?» Пусть порой я притворяюсь. Что тебя не замечаю. Но стоишь ты неотступно У меня перед глазами. На подарки от Филиды, Столь постылые когда-то. Не могу я наглядеться, С ними не могу расстаться. Скрыв от всех мои мученья, Чтоб тебя не порицали, Буду я страдать, покуда Ты мне мстить не перестанешь. Все тебе во мне не мило, Даже то, что я лобзаю, От любви безумный, землю, Где нога твоя ступала. И сказать тебе при этом Я открыто не решаюсь. Что, закравшись в наше сердце, Ревность дружбу охлаждает.

Верно говорил Фабио, ибо, хотя и правда, что, убедившись в основательности ревнивых подозрений, позорно продолжать любить, чему множество примеров приводят Плиний и Аристотель, говоря о животных, все же есть люди, которые не могут полюбить, прежде чем их не оскорбили, и то, что у других вызывает отвращение, только разжигает их страсть. Об этом и пел пастух своей горянке, которая слушала его одновременно высокомерно и с удовольствием.

Когда песня окончилась, они подошли к тем самым деревьям, между которыми лежала почти без чувств Диана, лихорадочно перебиравшая в уме все свои несчастья: то она обвиняла Селио, то ей казалось невозможным, чтобы такой благородный, знатный, разумный и любезный кабальеро забыл о своем долге, то она винила во всем свою стремительную любовь, которая так необдуманно пошла ему навстречу; и среди всех этих сомнений ее больше всего мучила мысль о том, что, быть может, Селио к ней охладел, потому что, когда она думала о том, что он ее по-прежнему любит, она забывала о тяжести своих страданий, которые в такие минуты и не казались ей больше страданиями. А можно ли вообразить большие страдания для женщины благородного происхождения, которая в полном одиночестве прошла долгий путь по скалистой дороге, почти не имея пищи и лишенная надежды найти венец своей любви раньше, чем конец своей жизни.

Пастухи были изумлены, увидев среди ветвей такую дивную красавицу, лежавшую без чувств, совсем разутую и находящуюся скорее во власти смерти, чем глубокого сна. Пастушка окликнула ее два или три раза и, убедившись, что она не отвечает, села рядом с ней, решив, что она мертва или что жить ей осталось совсем немного. Она взяла ее руки, холодные, белые и во всем подобные снегу, заглянула ей в лицо и, увидев без чувств такую красавицу, положила ее голову себе на колени, отвела в сторону ее волосы, беспорядочно струившиеся по ее лицу и шее; уже не было того, кто их связывал и заплетал, и глаза ее посылали укор тому, кого они некогда взяли в плен. Но так как голова Дианы клонилась из стороны в сторону, то пастушка, решив, что она мертва, начала нежно и жалобно плакать. Отчаяние пастушки и горе крестьянина, умевшего нежно чувствовать, пробудили Диану и, хотя она не подала надежды, что будет жить, все же успокоила их своими стонами; на глазах ее показались слезы, за которыми последовал такой горестный вздох, что она, положив руку на свое сердце — так оно у нее сжималось, — снова лишилась чувств. Тогда прекрасная Филида, применив обычное средство, решила расшнуровать ее, чтобы дать сердцу больше простора, а пастух тем временем принес из родника воды, капли которой засверкали на ее лице, словно слезы или жемчужины, но все же по сравнению с истинными жемчужинами, струившимися из ее ясных глаз, они казались поддельными.

Диана поблагодарила их, а когда они спросили о причине такого ее состояния, она ответила, что уже три дня бредет одиноко, без всякой пищи. Тогда Филида раскрыла свою котомку — я думаю, ваша милость знает из пастушеских романов о том, что крестьяне обычно носят с собой котомки, — и, вняв ее просьбам, Диана заставила себя поесть, и, когда она слегка подкрепила свои силы, ее ослабевшее тело почувствовало облегчение. Пока Диана ела, Филида расспрашивала ее, кто она такая, откуда идет и как могло случиться, что волки, которые спускались с гор и шли за стадами вплоть до Эстремадуры, не напали на нее в одну из этих ночей. Диана ответила, что, наверное, даже дикие звери избегали ее, как отравы, и, боясь за свою жизнь, не лишали жизни ее. Филида, видя ужасное состояние духа Дианы, желавшей, чтобы в этом лесу окончилась ее жизнь, уговорила ее пойти вместе с нею на хутор, принадлежавший ее отцу; она убеждала ее так горячо и с такой любовью, что Диана, обезоруженная ее приветливостью и чистосердечием, решила, что так будет лучше для того, кого она носила под сердцем и к кому она относилась с естественной заботливостью, хоть и ненавидела свою жизнь. Она пошла вместе с пастухами и была хорошо принята, и хотя скачала старый Сельвахио [79] , отец Филиды, столь же неотесанный, как его имя, без особого удовольствия принял ее в свой дом, но потом, тронутый ее красотою и скромностью, а также любовью к ней дочери, почувствовал жалость и проявил некоторое радушие.

79

Имя Сельвахио происходит от испанского слова со значением «дикий».