Испанский дневник

Кольцов Михаил Ефимович

Первые дни вторжения только подтвердили надежду завоевателей! Отбрасывая малочисленные горные отряды, моторизованный корпус без труда подошел почти к самой Торихе. Опережая события, фашистские военные сводки сообщили о занятии Тарасены и даже предместий Гвадалахары – они забежали вперед почти на тридцать километров! Тем неожиданнее и тягостнее оказался ответный тяжелый удар республиканцев. Пленные рассказывают:

– Все свалилось на нас как кошмар. Атаки пехоты с танками, штыковой бой, ночной бой под проливным дождем, кавалерия на фланге, беспрерывные налеты авиации!

– После третьей бомбардировки наш капитан спрятался на ферме в погребе. Он плакал, как дитя. Он сказал мне: «Делайте, ребята, что хотите, с меня

хватит!» Мы советовались: что делать, если нас оставили офицеры? Большинство рассудило, что надо просто лежать в поле и дожидаться, кто нас заберет – наши или ваши. Особенно тягостно подействовало на итальянских солдат то, что фашистское командование не организовало вывоза своих раненых с поля боя. Сейчас больницы в Гвадалахаре набиты сотнями раненых итальянцев. Когда к кроватям подходит врач, у пленных появляются слезы на глазах. Они тянутся целовать хирургам и сестрам руки, трогательно благодарят их за милосердие. Пленных продолжают брать, и не только в бою. Немало солдат просто разбежалось и разбрелось по лесам, по садам, по кладбищам. Голодные, жалкие, они ищут, кому отдаться в плен.

К республиканцам пришло сегодня пятнадцать перебежчиков. Почти все они справлялись, где батальон Гарибальди. Это уже более активно настроенная публика.

– Мы хотим вместе с итальянцами воевать против фашизма, – заявили они.

Но большинство пленных – ушибленные страхом, растерявшиеся, как во время землетрясения, деморализованные, словно очнувшиеся от сна, словно только что родившиеся на свет люди.

Это последнее, то есть деморализация целых частей при первом серьезном столкновении с численно меньшим, хуже вооруженным противником, интереснее, чем оперативный исход боев на Гвадалахаре и их ближайшие последствия. Это самое поучительное для оценки внутреннего состояния фашистской армии. Мы видим, как перед лицом подлинной опасности сползает вся скорлупа, в которую тщательно закупорена «боевая единица» фашистского империализма, как из-под нее обнажается живой человек, которого фашизм в массе не смог даже за пятнадцать лет приспособить для своих целей. Просто поразительно видеть эту наготу людскую, это наивное, простодушное ничтожество вчерашних солдат гордой фашистской империи – сегодняшних пленников испанской народной армии.

Конечно, во всяких войнах бывали захваты пленных. Очень часто рядовая солдатская масса, лишенная управления, превращалась в стадо, в толпу беспомощных людей, потерявших свою военную и гражданскую мораль, равнодушных к своей воинской и национальной чести, готовых служить новым хозяевам, рыть для них окопы или даже стрелять против своих старых хозяев. Но ведь то были капиталистические армии дофашистското периода, собранные наспех, без политического отбора, по методу всеобщей мобилизации! Они смутно представляли себе, за что воюют, а если знали, то были равнодушны или враждебны целям войны. Здесь же перед нами отборная чернорубашечная молодежь, поголовно все члены фашистской партии, можно сказать боевой авангард, надежда и гордость Муссолини, лучшие его кадры, к которым он обращается с пламенными личными приветствиями.

Эти кадры фашистские вожди воспитывали полтора десятилетия в школах, на торжественных парадах, при помощи своей трескучей фразеологии, индивидуалистических теорий и культа сверхчеловека. Среди пленных есть молодые люди, которых фашистский режим воспитывал с колыбели; когда Муссолини пришел к власти, им было по три года. Сейчас, переночевав одну ночь под крышей у своих противников, они проклинают «дуче» и всю его империю. Не глубоко сидят в них пятнадцать лет фашистского воспитания!

Конечно, верхушка армии более тесно связана с фашистским режимом. Но и она в основном очень плохо выдержала боевое испытание. Паническое отступление, потеря орудий, деморализация людей произвели потрясающее впечатление на фашистский командный состав. Республиканцы

нашли трупы четырех итальянских офицеров, одного подполковника и трех капитанов, покончивших с собой. Самоубийцы только лишь предупредили события: новые пленные рассказывают, что девятнадцатого марта высшим командованием за бегство из частей расстреляны два командира батальонов.

Вот строки из дневника одного пленного итальянского капитана:

«По мере развития событий мой энтузиазм все падает. Что больше всего удручает – это бюрократизм, интриги, бездарность нашей армии. Кругом сплошная ложь и обман. Мы обманываем друг друга, а испанцы обманывают нас. Испанская фаланга только жрет, пьет и дожидается, пока мы добудем для нее Мадрид. Если бы я знал, что все будет так омерзительно, я бы уклонился от этой войны, такой заманчивой издалека». Итальянские дивизии на Гвадалахаре, получив чувствительный удар, обнаружили всю внутреннюю гниль и пустоту фашистского милитаризма, подлинную слабость его основной человеческой базы. Могущественная техника, после того как ее обладатели перестали владеть ею и собой, стала просто трофеем частей, несравненно более слабо вооруженных.

Но понадобилось одно обязательное условие – смелый встречный удар, нанесенный со всей решительностью, со всем ожесточением. Без этого удара бронированная, мотомеханизированная итальянская армада продвигалась бы без остановки на Мадрид, и слава итальянского оружия все больше слепила бы глаза тем, кто имеет склонность ослепляться. Без удара не было бы паники, без паники не было бы трофеев и у пленных трогательных слез.

Фашизм безгранично нагл, когда не видит противодействия. Он труслив, как шакал, когда ему дают отпор. Именно этого не понимают трусливые политики западных правительств. Они пробуют умилостивить фашистского зверя и этим только усиливают его кровавую дерзость. <…>

25 марта

После горячих дней у Гвадалахары – полное затишье. Войска отдыхают. На фронте появились экскурсанты – делегаты, писатели, журналисты из Валенсии, Барселоны, Парижа, Лондона и даже Нью-Йорка. Они разъезжают по недавним полям битвы, осматривают ее следы, фотографируют огромные склады снаряжений, отобранных у итальянцев, беседуют с пленными, собирают себе на память итальянские сувениры.

Эрнест Хемингуэй приехал сюда, большой, неладно скроенный, крепко сшитый. Он облазил все места боев, побывал и подружился с Листером, с Лукачом; он сказал мне, медленно и вкусно проворачивая испанские слова:

– Это настоящее поражение. Первое серьезное поражение фашизма за эти годы. Это начало побед над фашизмом.

– Да, – сказал я скромно, – пока еще только начало.

Меня рассмешила эта собственная скромность. За ней пряталось невероятное хвастовство. Побили все-таки! Побили, как миленьких, как говорит Лукач. Я увидел это. Дождался. Начал с автобусов под Талаверой, миновал черные дни Толедо, стыд Аранхуэса, трагедию брошенного Мадрида, отчаяние борьбы у мостов, тяжелую, кровавую школу Араваки и Махадаонды, муки рождения новой армии у Лас Росас, большую харамскую битву, – чтобы увидеть победу над солдатами Муссолини. И Мигель Мартинес, пришедший сюда со старым, юношеским опытом гражданской войны, заново проверил, умножил, оплодотворил его в этих первых траншеях всемирной схватки с фашизмом.

– Пока еще начало, – повторил я. – Еще будет много впереди, и плохого, и хорошего.

– Я тоже думаю, – сказал Хемингуэй и насупился.

27 марта

В Валенсии уже жара, чиновники военного министерства удирают на пляж, милиция делает облавы на купальщиков и возвращает их на боевые посты в канцелярии. Все полно широчайших планов и надежд.

Коммунисты вконец обострили свои отношения с Ларго Кабальеро. Дело идет к разрыву, правительственному кризису. Пусть бы скорее!