Испанский дневник
Шрифт:
Хосе Диас сильно заболел, лежит в постели, маленький, тихий, задумчивый.
Долорес спросила меня:
– Это правда, что ты уезжаешь?
– Да.
– Ты вернешься?
– Да.
– Смотри не обманывай. Нам обидно, когда друзья не исполняют обещапшя.
Мы с ней обедаем вдвоем. Она сначала хмурилась, молчала, крошила хлеб, потом разошлась, стала напевать и в шутку подарила мне костяной амулет.
– Это чтобы ты наверно вернулся.
Я привязал подарок Долорес к черной тесемке с ключом от гроба капитана Антонио.
На площади играла шарманка, вертелась карусель, смеялись дети. Трамваи ездили с огромными плакатами: «Все
29 марта
В Барселоне лил теплый дождь. Она совсем переменилась. Исчезли лозунги, флаги, шествия по улицам, появились такси, впрочем, выкрашенные в анархистские черно-красные цвета. Город приобрел чинный, буржуазный вид. Но что-то в нем клокочет. В огромном зале перед тысячами жадных слушателей, старый, слепой южноамериканский поэт Леон Фелипе, этический философ, страстно призывает:
– Нам нужна диктатура! Да! Диктатура всех! Диктатура для всех! Диктатура звезд! Диктатура мечты!
У многих горят глаза. Никто не знает, что такое диктатура звезд. Вероятно, что-то хорошее. Новости с фронта мало кого интересуют. Барселона живет между небом и землей, между адом и раем. Диктатура мечты…
2 апреля
На шоссе у пограничной будки толстенький француз инспектор не хотел пропустить машину.
– Я только доеду до вокзала Серберы, автомобиль тотчас же вернется на границу.
Он заупрямился, потом согласился пустить машину в сопровождении полицейского агента.
На вокзале я обнял Дорадо.
В киоске продавали газеты, папиросы, фрукты, шоколад в любом количестве. Последний номер «Жур» оповещал: «Наступление, которое предприняли красные на Гвадалахаре, можно считать окончательно неудавшимся». Вот как – это, оказывается, было «наступлением красных»! Мы и не знали…
В купе я был один. Разделся, лег, потушил свет. Не знаю, сколько времени прошло, – началась долгая, чудовищная бомбардировка. Самолеты носились низко, совсем над головой, с диким ревом и скрежетом, они все целили в меня. Взрывы следовали один за другим, все громче, все беспощаднее. Наконец я раскрыл глаза. Бомбардировки не было. Поезд грохотал в темноте. И в первый раз так сильно, так остро, впервые ничем не сдерживаемая, вспыхнула тоска, тревога и боль за этот окровавленный народ, обжег страх за его судьбу, поднялся безудержный, неистовый гнев за страдания, которые он несет, за жертвы, за несправедливость, за неравенство сил, за наглость и бесстыдство палачей.
10 апреля
Когда лежишь здесь на спине, виден большой кусок светлого, свежего неба, и в нем шевелятся верхушки деревьев. Какое красивое дерево сосна! Прямой, стройной колонной взвивается вверх стебель этого мощного растения. У земли ствол суров, покрыт толстой корой – темно-серой, шершавой. Чем больше вверх, тем светлее, затем кора становится медно-красной гладкой, нежной. Скромное и гордое дерево, оно неприхотливо, не требует ни тепла, ни влаги. Оно сухолюбиво, – спокойно лягте под сосной, здесь ни сырости, ни гнили; в сосновом бору свободно вздохнут слабые легкие. Оно светолюбиво, потому быстро освобождается от нижних ветвей, рвется зеленой своей главой вверх, к солнцу. Когда медно-красные стволы соснового леса озарены, они становятся золотыми; это один из прекраснейших образов, какие дала природа.
Сосна – это пальма нашего Северного полушария. Она высится от Астурии до Амура,
Это писал Гейне, переведенный Лермонтовым. Снеговые ризы часто опасны для сосны, душат ее. От снеговала на севере гибнут каждую зиму сотни тысяч сосен.
И снится ей все, что в пустыне далекой,В том крае, где солнца восход,Одна и грустна, на утесе горючемПрекрасная пальма растет.Тема гейне-лермонтовского стихотворения трагична. Это тема вечной разлуки, тема двух друзей, которые никогда, никогда не встретятся, тема неосуществленной мечты. Оба поэта были влюблены в жизнь, в мечту, и оба погибли бессмысленно, несправедливо до слез. Сосланного царем Лермонтова застрелил бездельник офицер. Изгнанный со своей родины, Гейне медленно задохся в «матрацной могиле», как он называл свое ложе страданий. В восьмидесятую годовщину смерти национального поэта Германии его сочинения издают на немецком языке только в одном городе – Москве.
Но сосна и пальма все-таки встречаются. Пальме трудно подниматься на север, сосна легко спускается далеко на юг, навстречу. Это можно видеть у Сухуми, у Нового Афона, в Каталонии, в Альмерии. Вдоль теплого морского прибоя, потряхивая на ветру пышными прическами, вытягиваются легким строем тонкие пальмы. Над ними, на песчано-каменистой террасе, разморившись от жары, в сухих, смолистых ароматах, толпятся крепкие великаны сосны. Нет более волшебной смеси, чем эта смесь ветров и запахов.
У нас есть и сосны, и пальмы. Мы богаты, дом наш богат и просторен, раскинут бескрайними степями, прикрыт Памиром – крышей мира. Как здесь спокойно!
Как здесь надежно!
Дети играют под соснами. Это здешние, одинцовские, сельские ребятишки. Их пятеро, все на разные размеры. Играют в пряталки, бегают меж сосен, бегают то тихо, то вдруг захохочут, и тогда шум до небес. Дети – всюду дети, они же всюду различны. Русского малыша не смешаешь ни с каким другим по манере носить поясок (очень они любят носить поясок), по манере нахлобучивать шапку, по низкой, нолевой стрижке головы, по проворной, чуть медвежеватой манере ходить, бегать, взлазить на деревья, по прямому, строгому и веселому взгляду из-под белых бровей.
Кончили бегать, начали болтать. Это уже не прежние разговоры о еде, о пайках, о выдачах. Дети сыты, хорошо, хоть и просто, одеты; они говорят о развлечениях, о путешествиях, о приключениях, о подвигах – и вовсе не только о парашютах и ледоколах, как это принято в благовоспитанной детской литературе. Идет спор, можно ли воспитать белку, но так воспитать, чтобы совсем-совсем. Чтобы никого не кусала, чтобы спала рядом на подушке. Совсем маленькие считают, что дело это возможное, но Вася – ему десять лет – полагает, что белку полностью перековать невозможно.