Испанский дневник
Шрифт:
– Белке верить нельзя. Белка – притворяшка. Паша ей все верил, а она взяла и откусила ему палец.
– Не откусила, а прокусила. Ты, Вася, поменьше ври, тебе же лучше будет.
Дети требуют у Паши показать след от белкиного коварства. След совсем маленький, неинтересный. Тогда они начинают говорить об охотниках, затем о велосипедах, затем о почтовых марках. Это ново. Никогда раньше ребята в деревне но собирали почтовых марок. Потом разговор, конечно, переходит на Испанию.
– А что там дети делают? Бьют фашистов?
– Зачем же им самим! Это взрослые дерутся с фашистами, а маленькие им помогают.
– Патроны
– Бывает, и патроны подносят. И баррикады помогают строить. А главное – дома работают, помогают матерям, пока отцы сражаются на фронте.
– А когда дом разбило бомбой, они куда идут?
– Им тогда, бедняжкам, некуда идти. Они тогда бездомные. Разве что в метро прячутся.
– Красивое метро?
– Некрасивое.
– Пускай они к нам приедут. Мы им дадим дом. Пусть живут в нашем метро, пусть забирают хоть пять станций.
– А мы как же будем?
– А мы на остальных станциях будем ездить. Нам хватит. Или новые построим. А по-русски они говорят?
– Некоторые говорят.
Ребята начинают соображать, как вывезти детей из Испании сюда.
Вывозить, конечно, надо на самолетах. Вопрос, сколько влезет в каждый самолет.
Вася объясняет, что в самолетах иногда крылья бывают пустые – туда тоже можно напихать детей. И просверлить дырки, чтобы могли дышать. Потому что лететь далеко.
Я им рассказываю про своего маленькою друга Ксавера, продавца газет, который остался в Мадриде.
Одинцовские ребята тихо слушают про Ксавера, молчат и вздыхают. Им ясно, что дела у парня неважные.
– Дядя Миша, возьми его сюда, в Одинцово.
– А как же другие, его братья и сестры? Их ведь тоже жалко оставлять. Надо всех забрать сюда, к нам домой.
– А зимой мы их будем держать на Кавказе. Там тепло, там пальмы есть, тигры, все, что они любят.
Черноглазые испанские ребятишки появились в нашей столице. Стайками бродят по улицам, площадям, у Мавзолея Ленина, в Доме Красной Армии. Я смотрю на них с волнением. Большой особняк на Пироговской полон их криками и гомоном. Маленькие астурийцы, баски, андалусцы, мадридцы делают гимнастку и ритмические движения. Светлоголовый, низко стриженный рязанец вожатый командует высоким говорком по-русски:
– Шире шаг! Фернандо, не отставай! Ну-ка, ребята, еще раз повторим это движение, чтобы хорошо его знать. Вернетесь в Испанию – удивите там всех. Ну-ка, давай!
Мадридская «профессора», тоненькая, с высокими, смешливо удивленными бровками, повторяет с ними русские песни:
– Три-чигири!.. «Если са-втра война, если са-втра в поход…» Она кончает урок, выбегает на улицу, торопливо стучит каблучками, лихо, по-московски проталкивается в трамвае. За столом настойчиво твердит официанту:
– Простой! Простой!
Это значит – простой воды, не газированной. Обыкновенной, простой, холодной воды из водопровода, какую всегда мадридцы с удовольствием пьют к обеду. Официант долго вслушивается, наконец приносит стаканчик кипяченой воды…
Одинцовские, как и все советские ребята, как и мы, имеют дом. Трудно охватить воображением все величие этого сознания сейчас, когда человечество по всей планете бездомно. Валятся крыши, стены и заборы, нарушаются границы, врываются разбойники – фашизм делает народы бродягами в своих же странах.
В наше ощущение дома входит не только география, не только земля, сосны и пальмы, морошка
Но всюду там, где у рабочего класса, у трудящихся появляется в руках оружие для освободительной борьбы или хотя бы возможность скрепить в Народном фронте большие, пусть наскоро сколоченные преграды фашизму, там оживляется национальное чувство, крепнет сознание и ощущение родины, пусть не целиком, но все-таки своего дома. И там же, как, например, в Испании, провокаторы Троцкого спешат высмеивать это чувство, издеваться над ним, заверять рабочих, что им не за что и незачем бороться, что у них нет дома и никогда не будет. Рабочие отшвыривают их вон, к фашистам!
Советское «чувство дома» не эгоистично Как не похоже оно на звериный шовинизм реакционных стран! Там первое слово национального символа веры – это животная ненависть к людям иной крови, иного языка, требование вышвырнуть всех инородцев. Советский патриотизм великодушен. Одинцовские ребята, если бы могли, всех приютили бы под советской крышей, всех страдающих, всех обездоленных, голодных, обиженных. И это не слова только, это можно видеть.
Это можно видеть в Москве, в Одессе, в Аликанте, Москве – на Большой Пироговской улице. В Одессе – когда чернявые ребятишки, отосланные бездомными отцами под укрытие надежного советского неба, широко раскрывают глаза и рты на первые бутерброды со сливочным маслом, на просторные пионерские дворцы, на веселые площадки с играми – в смолистом сосновом бору. Аликанте – когда на пальмовом бульваре появляются и чинно стоят высокие, стройные, как корабельный лес, советские матросы, архангельские, саратовские, уральские лица…
Ребят отозвали, они заняты делом – собирают шишки для самовара. Шишки прошлогодние, твердые, упругие, звонкие. <…>
А новые фашистские дивизии в сопровождении двухсот бомбардировочных самолетов усовершенствованной конструкции начали большое наступление на Страну басков. Они уничтожили древний городок Гернику. Они приближаются к Бильбао.
Книга третья
23 марта
Никого не было на маленьком вокзале. Даже единственный носильщик и тот ушел в бар пропустить стаканчик. Курьерский поезд стоит здесь одну минуту и большей частью зря. Фрау Марта взялась нести чемодан. И даже Фейхтвангер протянул к нему руку. Это было уже слишком.
– Умоляю вас, оставьте! Я понесу сам.
– Пустяки, он у вас совсем легкий. Очень милый чемодан. Беленький.
– Он очень недорогой. Имитация свиной кожи. Такой же из свиной кожи стоит в четыре раза дороже, но, по существу, разницы никакой. Все-таки дайте, я понесу сам.
– Нет, не отдам. Он легкий, как перышко. Ведь я спортсменка. Мы плохо вас принимали, признайтесь. Как глупо, что мы отпустили кухарку именно перед вашим приездом! Воображаю, что вы думаете о моей стряпне!
Она была очень красива, высокая, бронзовая, в белом полукостюме, в купальных туфлях.