Испанский любовник
Шрифт:
Фрэнсис взглянула на сестру.
– Ты уверена?
– О да!
Роберт медленно встал, как бы проверяя сначала каждый сустав, прежде чем доверить ему груз своего тела.
– Боюсь, что я должен пойти поспать. Лиззи вопросительно посмотрела на Фрэнсис.
– А ты хочешь спать?
Фрэнсис задумалась. Отяжелевшая от еды, вина и долгой дороги домой, она, кажется, проспала бы, подобно Рипу ван Винклю, пару веков.
– Пожалуй, нет. Нам надо заняться уборкой. Лиззи оглядела стол.
– Ты просто героиня. Тогда мы выгоним
Фрэнсис поднялась из-за стола.
– Я принесу поднос.
Корнфлекс устроился на кухонном столе возле остатков индейки.
– Чертов кот! – закричала Фрэнсис.
Он пулей бросился прочь. Фрэнсис уставилась на индейку.
– Успел он ее тронуть или нет?
– В любом случае, я ее не выброшу, несмотря ни на какие кошачьи микробы. Это индейка с фермы, и она стоила целое состояние. Фрэнсис…
– Да?
– Мне действительно неудобно, ты знаешь. За наше поведение вокруг этой Испании.
Фрэнсис сделала небрежный жест рукой.
– Я знаю. Я знаю, что тебе неудобно.
– Забудь об этом. Иногда все идет не так, как должно, и без особой на то причины. Пусть у тебя не останется неприятного осадка на сердце.
Фрэнсис внимательно посмотрела на сестру. Она сняла с крючка за дверью клеенчатый передник и надела его.
– Откуда ты знаешь, что я это чувствую? Лиззи слегка улыбнулась, ничего не ответив.
– Не надо делать никаких предположений, – сказала Фрэнсис.
– Ну, а какими оказались Гомесы Морено?
– Младший – очень симпатичный, но безалаберный, а старший – солидный темноволосый европеец.
– Приятный?
– Да.
– Красивый?
– Скорее, нет. Просто приятный.
– Я так хочу, чтобы ты была счастлива, – вдруг выпалила Лиззи.
– Что ты понимаешь под счастьем?
– Жить полной жизнью. Использовать все свои возможности: эмоциональные, физические, умственные. Полностью понять и оценить себя.
– Ты говоришь о муже, семье, детях, доме и художественном салоне? Потому…
– Что потому?
– Я думаю, у всех нас разные внутренние миры, даже у нас с тобой, хоть мы и близнецы.
Лиззи отложила разделочный нож и вилку, с помощью которых пыталась разделить остатки индейки, и взволнованно произнесла:
– Понимаешь, если у нас есть этот внутренний мир, в нем должны быть люди. Я хочу сказать, я знаю, что у тебя есть мы, и мы тебя обожаем…
– Не надо разговаривать со мной, как с маленькой…
– Я не думаю…
– Нет, именно это ты и делаешь. Ты считаешь, что я – наполовину пустой сосуд и потому я неполноценна.
Лиззи подалась к сестре с выражением нежности на лице.
– Ничего подобного. Я просто считаю, что у тебя огромный потенциал, пока совершенно нерастраченный.
– Прекрати говорить обо мне с такой жалостью. Лиззи опять взялась за нож и вилку.
– Я не жалею тебя. Ты прекрасно знаешь, что я думаю. Я думаю, что все отпущенные нам возможности для карьеры и свободы принадлежат
– Но я же возвратилась.
– Знаю. И очень рада этому. Как только ты приехала, я действительно почувствовала Рождество. И ленч был отличным, и все стали тан милы, хотя до этого были просто невыносимы.
– Я пойду соберу посуду.
Она вернулась в столовую, которая триста шестьдесят четыре дня в году служила комнатой для игр. Уильям исчез, несомненно, в инстинктивных поисках кресла для сна. Она принялась собирать тарелки, счищая с них комки рождественского пудинга и масла, собирая липкие ложки и вилки. „Интересно, – думала она, – есть ли во внутреннем мире Лиззи какие-нибудь фантазии? Или только дела, списки и книги заказов? Остается ли вообще у Лиззи хоть какой-то кусочек внутреннего „я", который не был бы пущен в дело? Остались ли у нее еще не реализованные возможности, и если да, то задумывается ли она над этим?"
Фрэнсис выстроила бокалы и стаканы в ряд.
Неужели Лиззи хотела сказать, что если Фрэнсис не будет поддерживать свои отношения с окружающими с таким же старанием, с каким садовод-энтузиаст корпит над молодыми саженцами в теплице, то они просто угаснут? „Но ведь у меня много привязанностей, – подумала Фрэнсис, – семья, моя помощница Ники, в конце концов, лондонские друзья, о которых Лиззи почти ничего не знает".
„Почему она допускает, что мы можем быть разными и одновременно одинаковыми, чтобы дополнять друг друга, но не может или не хочет понять, что есть просто другие жизни, не очень похожие на ее?"
Она понесла тяжелый поднос на кухню. Аккуратно нарезанные остатки индейки были уложены на большом блюде, накрытом полиэтиленовой пленкой.
– Я тебя рассердила? – спросила Лиззи.
– Нет, ты же знаешь, что почти никогда меня не сердишь, – ответила Фрэнсис.
– Понимаешь, я так испугалась, – начала было Лиззи, но замолчала.
– Испугалась?
– Я подумала, что ты, в некотором роде, бросаешь меня…
– Лиззи! – закричала Фрэнсис. Она оставила поднос на столе и бросилась через всю кухню к сестре. – Лиззи! Как ты могла такое подумать?
Она обняла сестру. Та прошептала:
– Ведь у нас с тобой договоренность, правда? Взаимная договоренность о жизни?
– Да, конечно.
– Я всегда буду здесь, чтобы ты всегда могла приехать домой…
– Я это знаю.
– Можно сказать, что в нашей жизни я предназначена тебе, а ты – мне.
– Да, это у нас в крови, – прошептала Фрэнсис, мягко разжав объятие.
Лиззи дотянулась до рулона бумажных полотенец, оторвала несколько штук и громко высморкалась.
– Извини. Извини, пожалуйста. Что я тут устроила!