Испанский любовник

Это сделал, скорее всего, кто-то из детей. Роберт никогда бы на такое не осмелился. На кухонной доске для записей красовался маленький плакат – рисунок, пропечатанный черной, ярко-розовой и желтой красками и изображавший женщину с растрепанными волосами, взявшую под крыло, как берут под руку, индейку с круглыми выпученными глазами. Внизу было написано прыгающими буквами: „Женщины и индейки – против Рождества!".

Лиззи сказала в телефонную трубку:

– Я хочу, чтобы она была минимум двадцать два фунта [1] весом… Нет, уже потрошенная. И, я надеюсь, это

Она посмотрела в противоположный угол кухни на плакат и непроизвольно поправила прическу. С волосами, похоже, все было в порядке.

– О Боже, – продолжала она, – но это слишком дорого!

Лиззи потерла подбородок. Что же ей делать? Принять участие в борьбе за спасение индеек или все-таки бросить в молох рождественского стола очередную порцию индюшатины?

– Ладно, – согласилась наконец она, – но обязательно выращенную на воле.

Она подумала о стаде счастливых индеек, резвящихся на красивой лужайке, прямо как на картинке из детской книжки.

– Настоящая сельская, двадцать два фунта. Либо я, либо мистер Мидлтон заберем ее в понедельник. Да, да, я знаю, что запоздала с заказом, мистер Моуби, но я уверена, что, если бы на вас висел такой дом, четверо детей, работа да еще три гостя на Рождество, вы бы тоже запоздали с заказом.

Она положила трубку. Не надо было ей разговаривать с мистером Моуби таким тоном. Мистер Моуби держал мясную лавку в Ленгуорте вот уже четверть века, имел умственно отсталого ребенка, а конкуренция с супермаркетом изматывала его все больше. Наверное, где-то в глубине души мистер Моуби относился к Рождеству так же, как женщина и индейка с плаката.

Лиззи подошла к доске для записей и внимательнее пригляделась к рисунку. Никаких сомнений, его купила Гарриет. Худенькая, умная, ироничная тринадцатилетняя Гарриет, которая, видимо, заметила, что Рождество становилось для ее матери настоящим кошмаром, а отнюдь не тем безмятежным праздником, каким она представляла его раньше. Лиззи и Гарриет поспорили сегодня за завтраком. Правда, они спорили за завтраком практически каждый день, и споры эти заканчивались обычно тем, что Гарриет отправлялась в Школу со своей неповторимой загадочной улыбкой, которой она всегда одаривала трех младших братьев и которая должна была выражать ее безмерное сочувствие тому, что они были такими маленькими, неразумными созданиями.

Этим утром Гарриет спросила Лиззи, пойдет ли она сегодня в „Галерею" – художественный салон, который они с Робертом открыли шестнадцать лет назад, когда только приехали в Ленгуорт. Лиззи ответила, что не пойдет.

– Почему?

– Из-за Рождества.

– С какой стати… – Гарриет откинулась на спинку стула и закатила глаза, как бы иллюстрируя невозможность самой мысли о том, что кто-то может пожертвовать важной работой ради такого незначительного домашнего мероприятия, каким является празднование Рождества.

Лиззи вспыхнула в одно мгновение. Она слышала себя, кричащую о своих изматывающих многочисленных обязанностях и о неслыханной неблагодарности Гарриет. Девочка хладнокровно за ней наблюдала. Дэйви, которому было всего пять лет, начал реветь, и большие круглые слезы капали с его несчастной мордочки прямо в чашку с молоком и овсяными хлопьями.

Гарриет удовлетворенным тоном произнесла:

– Ну вот, посмотри, Дэйви расплакался из-за твоего крика.

Лиззи перестала кричать и нагнулась, чтобы обнять мальчика.

– Ну, дорогой мой… Дэйви, рыдая, бормотал:

– Вы же отпугнете Рождество! Если вы будете так говорить!..

Гарриет вскочила со стула.

– Ну, я пойду. Мне нужно повидаться с Хизер. Я зайду в „Галерею" и скажу папе, что тебя сегодня не будет.

– Пожалуйста, останься дома, Гарриет, – твердо проговорила Лиззи. – Ты мне понадобишься. Здесь столько работы…

Гарриет глубоко и протяжно вздохнула и молча выплыла из комнаты, с

После этого Лиззи скормила Дэйви его овсянку с ложечки, как маленькому, чтобы он успокоился, затем поручила ему и Сэму обмотать лестничные перила праздничными красными ленточками. Сэм, которому было восемь лет, решил, что обматывать ленты вокруг себя и Дэйви, а также пытаться проделать то же самое с громко протестующим котом было куда интереснее. Лиззи не стала вмешиваться, а поднялась наверх, чтобы заправить кровати, спустить воду в унитазах и поискать расческу, серьги и список дел на сегодня, составленный прошлым вечером и куда-то запропастившийся. Потом она опять спустилась вниз, чтобы позвонить мяснику, и обнаружила на доске для записей этот плакат. Гарриет, наверное, повесила его за те несколько минут, что Лиззи была наверху. Было ли это чем-то вроде извинения? Или жестом солидарности? Лиззи жаждала солидарности с Гарриет, взаимопонимания с дочерью. Ведь в их семье только они двое принадлежали к женскому полу. Это почти то же, что быть близнецами, подумала Лиззи, возвращаясь к столу с остатками завтрака. Это должно заставлять хотеть единения с твоей другой половиной, когда ее нет рядом. А Фрэнсис не будет рядом с Лиззи до самого сочельника.

Роберт и Лиззи открыли „Галерею Мидлтон" в маленьком магазинчике на одной из окраинных улочек Ленгуорта. Они впервые встретились в колледже искусств. Лиззи училась на скульптора, Роберт – на дизайнера по графике. Именно тогда они поняли, что уже никогда не расстанутся. В конторе художественного салона висела их фотография тех далеких дней: сосредоточенный, нахмуренный Роберт в расклешенных брюках и очень худенькая Лиззи, одетая в короткий шерстяной свитер, туфли на высокой платформе, с волосами, спрятанными под огромным бархатным кепи. Фотография была сделана вскоре после открытия салона. Жили они в то время в сырой неухоженной квартире, расположенной над магазином и обставленной разнокалиберной мебелью, позаимствованной на время у родителей. Фрэнсис получила тогда свою первую работу в Лондоне. Она звонила Лиззи по три раза в неделю и приезжала в Ленгуорт, каждый раз привозя чудеса столичной цивилизации вроде колготок с серебристыми блестками или плодов авокадо в бумажных пакетах.

Роберт ездил по вечерам на занятия в Бат, где учился изготовлять рамы для картин. Лиззи неохотно отказалась от своей глины, занявшись шитьем художественных вещиц из лоскутов, составлением букетов из сухих цветов и полировкой воском не очень оригинальных, но симпатичных предметов мебели из сосны. Оба они открыли в себе коммерческую жилку. К тому времени, когда родилась Гарриет, то есть к 1978 году, их первый магазин являл собой средоточие предметов, символизирующих английскую деревенскую идиллию. Он был полон салфеток из хлопка, простеньких акварелей, массивных пористых горшков и кружек, деревянных ложек. Все это пользовалось большим успехом и охотно раскупалось. Взяв приличную сумму взаймы у отца Лиззи и получив кредит в банке, Мидлтоны перенесли свой салон в бывший цветочный магазин на Хай-стрит Ленгуорта. Витрины здесь были украшены элегантными, выкрашенными в белый цвет железными портиками в викторианском стиле.

Фрэнсис сразу же захотела все увидеть собственными глазами. Лиззи поехала встречать ее на вокзал в Бат в своем зеленом „ситроене", которые уже стали привычным явлением на улицах Ленгуорта, и привезла в „Галерею" с гордостью и… болью в душе. Наблюдая за лицом Фрэнсис, пока та рассматривала натертые мастикой блестящие полы, пятна света, романтически струящегося сверху и снизу, свежеокрашенные полки, ожидавшие прибытия ваз, подушек для диванов, подсвечников и кувшинов, Лиззи чувствовала бесконечную гордость за то, что им с Робертом удалось сделать. Но в то же самое время, будучи сильно привязанной к Фрэнсис, она чувствовала и нестерпимую боль. Боль за сестру, работающую в заурядной турфирме и возвращающуюся по вечерам в скромную квартирку в Бэттерси, которую она делила с девушкой, не особенно ей симпатичной. И еще был Николас, тихий, замкнутый, невыразительный Николас, так не похожий на Роберта, такой неподходящий для Фрэнсис.