Второй медовый месяц

Эди протянула руку, затаила дыхание и медленно-медленно открыла дверь его спальни. Комната выглядела так, словно он и не покидал ее: незаправленная постель, наполовину задернутые шторы, чуть ли не сплошь усеянный мятой одеждой ковер. Разлученные кроссовки на разных полках, кружки и миски из-под сухих завтраков на полу, книжки и бумажки повсюду. Все те же плакаты еле держатся, прилепленные к стенам комочками голубой жвачки: афиша давней школьной постановки какой-то шекспировской пьесы, Кейт Мосс в макинтоше, концерт рок-группы «Стерео-фоникс» в Эрлз-Корте. На первый взгляд комната казалась такой же, как большую часть двадцати

Осторожно переступая через хлам, валяющийся на полу — а, так вот куда запропастилась ее единственная чашечка китайского костяного фарфора! — Эди подошла к окну и раздвинула шторы. Одно полотнище явно не в первый раз проскользило по карнизу до левого края и с торжествующим шорохом съехало на пол. Эди подняла голову. Флерон на левом конце карниза отсутствовал. Вероятно, он затерялся много месяцев или даже лет назад, и Бен принял простое и практичное решение не трогать штору. Скорее всего однажды ему все-таки пришлось нанизывать штору обратно на карниз, когда она соскользнул в первый раз после пропажи флерона, и при мысли об этом маленьком проявлении сообразительности и ловкости с его стороны Эди едва не расплакалась. Она подняла упавшую штору и прижала ее к груди, сглатывая подступающие слезы.

— Он не в Монголии! — едва не кричал на нее Рассел тем утром. — Он не умер. Он уехал всего-навсего в Уолтемстоу.

Эди молчала. Безуспешно пыталась вспороть вакуумную упаковку с кофе тупой стороной ножа и молчала.

— Это противоположный конец ветки метро, — неизвестно зачем добавил Рассел. — Только и всего. Пригород Уолтемстоу.

Эди швырнула кофе и нож в раковину. Ей не хотелось видеть Рассела, не хотелось говорить с ним. Она терпеть не могла, когда он вел себя вот так, прекрасно понимая, в чем дело, но отказываясь признать это. Ненависть вызывала вовсе не его позиция — Эди твердила себе: я ненавижу его.

— Извини, — сказал Рассел.

Подняв штору над полом, Эди уткнулась в нее лицом. Ткань пропахла пылью, накапливавшейся годами черной лондонской пылью, которая просачивалась сквозь щели в оконных рамах, как мелкая взвесь — сквозь стенки чайного пакетика. Извинение Рассела она не приняла. Даже не взглянула на него. Молча и отчужденно она ждала, пока не услышала, как он покинул комнату, прошелся по коридору, пошуршал у вешалки и вышел через парадную дверь, хлопнув ею так, как все они, двое родителей и трое детей, хлопали двадцать лет. Двадцать лет. Почти всю жизнь Бена и почти треть ее жизни. «Вот так вселяешься в дом, — думала Эди, прижимая к глазам пропыленную штору, — несешь на горбу больше забот и близких, чем можешь выдержать. Но проходит время, и все, что так долго тащила, начинает неудержимо утекать сквозь пальцы, и однажды в десять часов прекрасным субботним утром ты уже сидишь, вцепившись в упавшую штору, и не знаешь, куда себя девать, вместо того чтобы направить все резервы никому больше не нужной материнской энергии на качественный отдых.»

Она уронила штору на пол. Если обернуться медленно и едва приподняв веки, можно убедить себя: кавардак в комнате Бена — это поданный ей знак, что на самом деле он никуда не уезжал. Что его внезапная идея побросать в рюкзак самое необходимое и переселиться к Наоми, в принадлежащую ее матери квартиру в Уолтемстоу, где нашлась свободная комната, так и осталась только идеей. Что скоро он заскучает по привычным вещам, по дому своего детства, по своему коту, подушке, маме и поймет: нигде ему не будет так же хорошо, как дома. Но если открыть глаза пошире и присмотреться к брошенным вещам одежде, из которой Бен вырос, стоптанной обуви, неинтересным или уже наскучившим книгам, дискам и бумагам, становилось ясно: Бен оставил здесь то, что больше ему никогда не понадобится. Символы настоящего и будущего он забрал с собой, а с приметами прошлого обошелся подчеркнуто небрежно, словно показывая, как мало они значат для него. Эди наклонилась и принялась вяло, кое-как собирать миски с приставшими остатками сухих завтраков.

Бену и прежде случалось покидать дом. Его школьные дни плавно сменились днями учебы в колледже, а затем — суматошной работой ассистентом у фотографа-фрилансера, преимущественно портретиста. Все эти годы большую часть ночей Бен проводил дома, ночевал напротив родительской спальни в комнате, которую получил в полную собственность в двухлетнем возрасте. Его комната поочередно становилась бледно-желтой, лиловой, оклеенной обоями с самолетами и почти черной. Обломки его былых увлечений — от Паровозика Томаса до скрученных компьютерных проводов — не помещались в комнате, вываливались на лестничную площадку, символизируя меняющиеся вкусы Бена, его зыбкий мир. При мысли о порядке — нет, даже не о нем, а просто об отсутствии хаоса, — который мог воцариться в этой комнате после переезда Бена в Уолтемстоу, Эди едва не впала в панику. Это же все равно как… как перерезать артерию, как потушить свет. Гораздо, значительно хуже чем после отъезда Мэтта. Или Розы. Гораздо страшнее, чем она думала.

Так же вяло она начала собирать кружки и миски со стола Бена. За этим столом он делал уроки, собирал модели, его края резал ножом. Эди присела к столу, на стул с продавленным плетеным сиденьем и лежащей на нем аляповатой индийской подушкой, расшитой зеркальцами. Она обвела взглядом беспорядок на столе. Бен — самый младший, последний из ее детей. Когда уезжали остальные, у нее щемило сердце, но рядом всегда был Бен — неряшливое, требовательное, радующее глаз, живое доказательство тому, что она делает все, что полагается, и с чем не справится никто другой. А что станет с ней в будущем, если рядом не окажется Бена, подкрепляющего ее представления о себе? Чем ей занять себя?

— Ужас, — сказала ей по телефону сестра Вивьен. — Просто кошмар. Ты полжизни потратила, тренируясь быть опорой родным детям, а они вдруг взяли да и стали самостоятельными. — Помолчав, она продолжала уже спокойнее: — В сущности, в твоем положении есть и плюсы. У тебя же остался театр.

— Ничего подобного, — возразила Эди. — Я…

— Да, я помню, что в данный момент ты не работаешь. Но ведь могла бы, разве не так? Ты же вечно бегаешь на прослушивания, и все такое.

— А это, — повысила голос Эди, — не имеет никакого отношения к Бену. И тем более к материнству.

Последовала еще одна пауза, затем Вивьен заявила тоном жертвы, знакомым Эди с детства:

— Элиот тоже уехал, Эди. А он мой единственный ребенок. Все, что у меня есть.

Элиот укатил в Австралию. Нашел работу на местной радиостанции в Кэрнсе, и уже через полгода обзавелся там квартирой и подружкой. А Бен переселился за пять станций по ветке «Виктория», в Уолтемстоу.

— Ну хорошо, — уступила Эди.

— Да я понимаю…

Угу.

— Повезло Расселу, — заключила Вивьен.

— Вот как?

— Теперь ты снова принадлежишь ему…

Эди вспыхнула. Появления Макса, отца Элиота в жизни его жены и сына были настолько эпизодическими, что единственной предсказуемой его чертой следовало признать ненадежность. Вивьен могла сколько угодно козырять болью, вызванной расстояниями, — но только не болью, причиненной мужьями.