Исполнитель.
Шрифт:
– Ланка с «И-цзин» начнет?
Ланка – это была вокалистка.
– Сказала, да. И еще «Реквием по деньгам», если вообще вторую песню слушать будут.
– А если третью будут? Это откажут после первой, а если не откажут, могут полпрограммы слушать.
– Вот делать ему нечего, как полпрограммы. Думаешь, мы одни тут сегодня?
– Н-ну…
– Тогда «Нежность».
– Сопли.
– «И-цзин» – интеллектуальщина. «Реквием» – хохма. Будет лирика. Полный комплект…
Борис заелозил на месте, завидев их. С одной стороны, он был занят: развлекал замдиректора, оказавшегося дамой – диетического вида, с преждевременными морщинами и сильно оттянутыми, как у статуи будды, мочками ушей. С другой стороны просто-таки вопияла необходимость схватить «Белосинь» под белы руки, увести в уголок и сделать внушение.
– Борис! – сказал Волчара, почтительно поздоровавшись с дамой. – Готова ли аппаратура, Борис? Можно ли начинать, Борис?
Люди, очень любящие себя, вызывали у Волчары неудержимый нутряной смех.
– Кажется, да, - неожиданно приятным голосом ответила замдиректора вместо недоумевающего менеджера. – Ваш, кажется… - она пощелкала пальцами, - мужчина там уже должен был… А это, как я понимаю, и есть живая гитара?
У Каши почему-то запылали уши.
– Да, - буркнул он. – Это Тиррей. У нас, - торопливо добавил он, - у нас в группе два живых инструмента.
Волчара вздохнул. Оно, конечно, редкий случай, тянуло похвастаться… но с несколькими живыми коллективу уже полагалось греметь по всей России, если не по телеканалам, то в интернете и гастролями, и объяснять, почему этого до сих пор не происходит, было очень сложно, трудно и неприятно. Впрочем, замдиректора не успела спросить, потому что из зала вышла вокалистка.
– Полина Кимовна, пожалуйста…
– А клавиши? – Полина подмигнула. – Вы мне не покажете живые клавиши?
– Клавиши уже на месте, - улыбнулась Ланка. – Пожалуйста…
В зале было темно. Сваренные ряды кресел стояли друг на друге у дальней стены, для Полины принесли из холла диванчик. На полуосвещенной сцене крупный, с квадратной челюстью и ежиком серых волос мужчина проверял провода.
Аркаша переглянулся с Тиррей. Оба едва сдерживали улыбку.
– Сирена Эрнестовна! – звонко, на весь зал, позвала Тиррей.
Мужчина поднял голову.
– Да? – отозвался он прокуренным альтом.
– А Эрвейле где?
– Придет, - лаконично ответила Сирена и вернулась к своему занятию.
– Уже слушать пришли!.. – забеспокоилась Ланка.
– Сейчас.
Замдиректора глядела озадаченно.
– Знакомьтесь, - вежливейшим голосом сказал Каша, - это Сирена Эрнестовна, наша клавишница. Эрвейле – ее инструмент, второй живой инструмент в нашем коллективе.
– Очень приятно, - профессионально заулыбалась Полина. – Простите, через двадцать минут следующее прослушивание, не могли бы вы…
И вдруг умолкла.
…Сирена однажды сказала, что его основная форма – белый Стейнвей. Эрвейле, клавиши рок-группы, отчего-то ее стеснялся и не принимал почти никогда, но основная форма узнается в любой – и в антропоморфной тоже. Легче легкого было увидеть в нем концертный рояль. Эрвейле напоминал интеллигентного викинга – высоченный, нечеловечески белокурый, с ясными глазами и благородным умным лицом, он прекрасно владел речью и был, кажется, человеком настолько же, насколько инструментом. Вот этому Аркаша мог по-настоящему позавидовать.
Странно они смотрелись, исполнительница и инструмент. Киляев понимал, что не стоит обо всех судить по ним с Тиррей, но… Сирена и Эрвейле жили куда дружней, чем они, куда гармоничней; настройка викинга-рояля всегда оказывалась идеальной, а ведь Каша с Тирь были практически как парень и девушка. Можно ли быть ближе со своим живым инструментом?
Интересно, как у них, у клавиш...
Сирена могла без особого труда зваться Сиреной, но Серегой было спокойней, и в Сергее Эрнестовиче ни на гран не чувствовалось фальши и лжи. Он мало говорил и ничего не рассказывал о себе. Очень любопытно было, как они ладят с Эрви, но спросить Каша стеснялся. «Кто о чем, - с нотой самобичевания подумал он, - а вшивый о бане».
Витя, ударник, негромко звякнул по тарелке.
– Начинаем, - сказал он.
Полина удобно расположилась на диванчике рядом с Борисом. Лана застыла посреди сцены, опустив глаза – входила в образ. Она нарочно выбрала самую сложную песню, понимая, что лирику или шутки может показать каждый первый, и вдобавок живой соло-гитаре, которую не покажет и один из десяти, нужно соответствовать…
Каша проглотил комок в горле.
– Пошли, - шепнул он на ухо Тиррей. – А, Тирям? Выдай соляк, чтоб все охренели!
– Х-хы! – высокомерно фыркнула она и передернула лаковыми плечами.
…И все-таки на самом деле больше всего его интересовало одно: кто научил Тирь заниматься любовью.
Аркаша стоял, расширенными глазами глядя в пустой зал, и держал Тиррей на весу – легкую, холодную, лаковую. Гладил кончиками пальцев напряженные струны, повторял в уме свою партию. Внутри у Каши было так же лаково, холодно и легко. Они с Тирь все-таки успели позаниматься, хотя и меньше, чем надо бы, но он знал, что сыграет. Дело было за ней.
Ланка, прильнув к микрофону, едва заметно покачивалась из стороны в сторону: ловила в темноте ту ноту, которую слышала только она.
Поймав – запела.
Молча, без слов: вокализ а капелла, который прекрасно и жутко звучал в тишине, но глупо и жалко, если в зале шумели, поэтому Ланке надо было сразу петь так, чтобы все замолчали. Ланка так могла. Аркаша облизнул губы и поставил пальцы в позицию.
Вступил Витя с ритмом. Волчара слушал Ланку и ждал.
«Ну!
– подумал Аркаша так отчаянно, что заболело в груди. – Тиррей, пожалуйста!..»
И взял аккорд.
Тиррей застонала от страсти.
Она звучала сухим деревом и музыкальной сталью, но дрожала и пела так же, как в те часы, когда состояла из живой плоти – спутанных волос, длинных ног, нелюдского, пахнущего еловым лесом дыхания... Иногда Каше казалось: гитарой Тирь хочет его больше, чем девушкой, но исполнитель не может дать ей чего-то важного, и потому она пытается взять это у мужчины. Если бы она умела нормально говорить, он бы у нее спросил. Наверное спросил бы. Но она плохо говорила.