Исповедь авантюристки (Незнакомец)
Шрифт:
Аделия долго не могла смириться с идеей сестры посвятить себя педагогическому поприщу. Но Аполония настояла на своем. Ее желание было доведено до сведения начальницы, и та вызвала кандидатку к себе.
– Мадемуазель, я слышала, что вы желаете остаться в педагогическом классе и провести еще три года пепиньеркой в стенах Института?
– Да, мадам. Я желаю в дальнейшем посвятить себя делу воспитания и образования, как вы, мадам, или… – Аполония сделала над собой усилие, – или как мадемуазель Теплова.
– Похвальное стремление! Баллы у вас высокие, и в рапортах вы не отмечены. Не
– Одно обстоятельство смущает меня, – продолжала начальница. – Вы не бедная девушка, у вас хорошее приданое. Ваши родственники, как мне известно, собирались взять вас в свой дом. Перед вами открываются более заманчивые, яркие для молодой особы перспективы. Нет ли в желании остаться в Институте некоего другого намерения?
– Мадам, – твердо выдержав взгляд начальницы, ответила Аполония. – Именно все то, что вы перечислили, и говорит об искренности моего желания. Не от безысходности я выбираю этот путь. – При этом девушка выразительно взглянула на ненавистную классную даму. Та вспыхнула и надулась, как жаба. – Это осознанный выбор! Я хочу делать что-то полезное, и делать это хорошо!
– Что ж, похвально! – Начальница откинулась в кресле с высокой спинкой. – Я думаю, что публичные экзамены вы сдадите без труда, так что считайте себя отныне пепиньеркой.
Наступил выпуск. Девушки, с которыми она прожила шесть лет, нарядные и веселые, разъезжались по домам. Аполония уже в сером платье пепиньерки брела по опустевшим на короткое время коридорам и думала: «Впереди опять ученье, книги. Но за все это есть награда – его добрые близорукие глаза будут совсем рядом».
Глава 11
Если Аделии выпала честь стать местной легендой, Аполонии – первой ученицей, то младшей сестре Леокадии Манкевич досталась сомнительная честь принадлежать к тому немногочисленному отряду учениц, которых называли «отчаянные». Проказы, непослушание, вызывающее поведение, а иногда совершенная грубость – вот что отличало «отчаянных» от прочих учениц. Тут Лека была в первых рядах. Став пепиньеркой и часто помогая классным дамам, Аполония с ужасом наблюдала выкрутасы младшей сестрицы. На ней были опробованы новые методы воспитания. Ничего не выходило. Ребенок был совершенно неуправляем.
– Но что же делать? – горестно вздыхала и разводила руками Аделия в приемные дни, когда ей в очередной раз говорили о безобразном поведении сестры. – Она самая маленькая, ей меньше всего досталось любви! Но ничего, я заберу ее к себе после выпуска!
Аполонии теперь приходилось быть начеку. Она побаивалась неугомонной и болтливой Леки. Вдруг снова выболтает ее секрет? Но Лека только на первый взгляд производила впечатление совершенно неразумного существа. На самом деле, как и старшие сестры, она неплохо училась. Но ее свободолюбивая натура бунтовала против жесткой дисциплины заведения, его казенного духа.
Чувства Аполонии к Андрею Викторовичу поначалу забавляли ее. Из озорства она поначалу
Андрей Викторович, по-видимому, не догадывался о тех глубоких переживаниях, которые он породил в душе юной девицы. Нет, конечно, он видел ее трепет, ее старание, слышал дрожь в ее голосе, но не придавал этому значения. Институтки часто влюбляются в учителей, институтского священника, членов Попечительского совета. Выбранный для обожания объект они просто осыпают знаками внимания. Иногда это бывает приятно, но некоторые девицы ведут себя глупо.
Так, однажды, когда он только заступил в должность, обожание вылилось на него в полном смысле этого слова. Ученицы облили духами его пальто. Несколько дней он был вынужден ходить в другой одежде, пока не выветрился немыслимый сладковатый запах. Поэтому Хорошевский не придавал значения пристальным взглядам, прерывистому дыханию, неожиданному румянцу, запинающейся речи и прочим признакам девической влюбленности.
С Аполонией ему было интересно общаться как с самой толковой и начитанной девушкой. Его искренне интересовали ее мысли и суждения. Рядом с ней он чувствовал себя спокойным и раскованным. Ему и в голову не могло прийти, что за их невинными беседами после уроков в коридорах, в саду Института, в классе ведется постоянная слежка. Однажды его вызвала начальница. Андрей Викторович вошел, запыхавшись от быстрой ходьбы. Он только что вышел из класса после урока.
– Присядьте, сударь. – Начальница величественным жестом показала на стул. Сама, по обыкновению, расположилась за своим столом в вольтеровском кресле.
Хорошевский сел и принялся быстро листать записки, которые он приготовил, чтобы довести до начальствующего уха. Но собеседница жестом остановила его.
– После, Андрей Викторович, после. Сейчас поговорим о другом. Ей-богу, даже не знаю, как и начать. Ведь вы человек порядочный, благонамеренный.
Хорошевский непонимающе смотрел на начальницу.
– Мне неприятно говорить вам подобное… Одним словом… не кажется ли вам, что вы выделяете своим излишним вниманием одну из учениц, точнее, пепиньерку Института?
Начальница выразительно замолчала. Хорошевский не мог поверить своим ушам. Наконец смысл обвинения был им вполне осознан. Он покраснел и тяжело задышал. Снял и снова надел пенсне.
– Сударыня, нелепость обвинения столь очевидна, оскорбительна для меня, что я даже не сочту своим долгом объясняться. Ибо объясняться мне не в чем. Могу только твердо пообещать вам, что если мое поведение недостойно, по вашему мнению, или по мнению иных лиц, то я тотчас же, прямо сегодня оставлю ваше учреждение!