Исповедь Камелии
Шрифт:
Арсений Александрович любовался дочерью, она же сосредоточенно поедала пирог с курагой и запивала его чаем. Беря новый кусок, подозрительно взглянула на папу, уложила на тарелку и спросила:
– Кто приготовил? Верхняя или нижняя?
– Нижняя, – ответил отец. – Расплатилась со мной за то, что тащу внука по русскому языку.
– Хм! Внука подсунула! Чтоб чаще к тебе заходить.
– Чем она тебе не нравится?
– Толстая. – София погрузила зубы в пирог, а он вкусный.
– А верхняя?
–
– Ха-ха-ха! – запрокинул голову отец. – Тебе не угодишь.
– Почему? – пожала плечами София, с аппетитом пережевывая кусок. – Если это будет женщина типа английской королевы, то... сгодится.
Арсений Александрович скрестил руки на груди, он был безумно рад видеть дочь, которая давненько к нему не заглядывала, но упрекать – не в его привычках.
– Ты изменилась, – сказал он.
– Да? – вскинула на папу зеленые очи дочь. – Постарела?
– Софи, откуда мысли о старости?
– Ну, мне тридцать два года... уже!
– Еще, дорогая, еще, – поправил папа с доброй отеческой улыбкой. – Нет, ты похорошела. Глаза горят, лицо не унылое. Ты не влюбилась?
– Что ты, па! – София вздохнула очень уж протяжно, после с большим сожалением произнесла: – Я женщина строгих правил. Просто мне нравится работа, меня не напрягают, не строят... Кстати, а ты как относишься к тому, что я работаю в милиции?
– Это лучше, чем когда ты сидела дома и своей унылостью наводила на меня ужас. Борька недоволен?
– Борька в ярости. Считает, я покрыла позором его голову.
Вырвалось нечаянно, причем вырвалось с ярко выраженным негативом. Арсений Александрович, не любивший Бориса, можно сказать, очень-очень не любивший спесивого без оснований (хотя у спеси никогда не бывает оснований) мужа дочери, нахмурился. София поспешила его успокоить:
– Па, не огорчайся, это же мелочи.
– Мелочами нельзя назвать положение бесправной узницы, он обязан уважать твои интересы. Писать тебе нельзя, потому что только он стоит на постаменте, ты же туда не должна залезать; в милиции работать нельзя, потому что это позор – непонятно в чем этот позор выражается...
– Па, он мирится, мирится.
– Это неуважение, Софи. Хорошо, отставим Бориса. Пишешь?
– Да! У меня классный сюжет... Но он тебе не очень понравится, там много эротики... конечно, в разумных пределах.
– Надеюсь, в разумных. Расскажи.
– Я плохой рассказчик.
И задумалась. В пересказе ее история получится обедненной, у папы может возникнуть неверное впечатление. Нет, книгу надо...
Только читать
Антрепренер выполнил обещание, и утром к Ростовцевым приехал актер на извозчике. Марго как раз занималась погрузкой кресла в коляску, когда он спрыгнул буквально на ходу, снял шляпу, с достоинством и басом представился:
– Трагик Цезарев. (Разумеется, это псевдоним, актеры все избирают звучные фамилии, особенно трагики, хотя Марго не понимала – зачем.) Ее сиятельство Маргарита Аристарховна Ростовцева просила давать уроки...
– Это я, господин Цезарев, – сказала она, про себя отметив, что трагик выпивоха. – Идемте, познакомлю вас с Анфисой, а мне, уж простите, надобно по делам ехать.
На пороге появился Николай Андреевич, натягивающий лайковые перчатки на руки. Вскользь посмотрел на погрузку, затем остановил безучастный взгляд на новом лице, которое Марго намеревалась ввести в дом.
– Разреши тебе представить, дорогой, господина Цезарева... – Она повернулась к артисту, чтоб он назвал свое полное имя.
– Бонифатий Игнатьевич, – подсказал трагик.
– Весьма польщен, – небрежно бросил Ростовцев и перевел глаза на жену: мол, а этот тебе зачем понадобился?
– Господин Цезарев будет давать уроки актерского искусства моей Анфисе, – поспешила сказать Марго, чтоб с уст мужа не слетел бестактный вопрос.
– Угу, – кивнул Николай Андреевич. – Что за погрузка идет?
– Хочу подарить Виссариону Фомичу кресло.
Инкрустированное резное кресло, взятое женой из проходных комнат, баснословно дорогое, но ее деньги никогда не волновали. Николай Андреевич и на этот раз промолчал – не отчитывать же жену при актеришке! Он попрощался, сбежал по ступенькам и, пылая гневом, сел в подъехавший экипаж.
Марго познакомила артиста с горничной и заверила:
– Анфиса очень талантлива, прекрасно читает Пушкина и Байрона. Летом она играла в домашнем спектакле главную роль гусар-девицы, покорила всю помещичью публику.
– Барыня, да что уж вы так-то меня... – зарделась Анфиса.
– Помолчи, милая, – мягко сказала Марго. – А поет она просто великолепно, к тому же редкая красавица, сами поглядите.
Трагик кивал в знак согласия, мотая крупными кудрями, которые падали ему на нос, и с видом знатока (немного беспардонно) рассматривал девушку. Марго приказала подать господину трагику чая, дала ему десять рублей за уроки и отправилась в участок. Она приехала раньше Виссариона Фомича, велела полицейским отнести кресло в кабинет Зыбина и поставить вместо старого.
Слушая сыщика, Пискунов понял, что оплошал – не там выслеживал. Да как же тут угадаешь, за кем установить наблюдение?
– Господин Неверов привел енту девицу к себе, – продолжал рассказ сыщик. – Пробыла она у него, почитай, до утра. А на рассвете вышла, однако закуталась в мужеское пальто, так что и разобрать не было возможности, что на ей за одежа. Но это она вышла от его, юбка алого колеру выглядывала, ну и шляпа с перьями... э... и с вуалью.
– Так, так... – пробормотал Пискунов, думая, как же все повернуть в свою пользу, представив Зыбину, будто выследил эту даму он. – И где сия девица живет?