Исповедь королевы

Холт Виктория

— Я думаю, — сказал он, — что со временем все придет в норму само по себе.

Мое сердце упало. Он не мог без страха пойти на эту операцию. Нам предстояло по-прежнему жить неудовлетворенными.

Каждый раз, когда он входил в мои апартаменты, проходя через комнату под названием Бычий Глаз, там стояли целые толпы людей и наблюдали за ним. Пасквилей и chansons [72] становилось все больше. Мы уже больше не были теми юными королем и королевой, которые должны были совершить чудо и сделать из Франции страну, по которой потекут молочные и медовые реки. Мы уже допустили «мучную войну», к тому же мы были странной парой: молодой мужчина-импотент и молодая легкомысленная женщина. Нас беспокоило и нервировало,

что, в то время когда мы с мужем оказывались наедине, эти люди строили всевозможные предположения относительно наших действий. Мы оба уже начали бояться этих встреч. Все же нам приходилось выполнять свои супружеские обязанности. Мне пришла в голову мысль построить потайную лестницу, ведущую из спальни короля в мою, чтобы он мог посещать меня так, чтобы об этом никто не знал.

72

Песенок (фр.).

Мы так и сделали, и это в какой-то степени утешило нас. Но положение не менялось, и я знала, что так будет продолжаться до тех пор, пока он не решится на эту операцию.

Я писала матушке:

«Что касается самого больного вопроса, который так беспокоит мою матушку, то я чувствую себя очень несчастной из-за того, что не могу сообщить ей ничего нового по этому поводу. Конечно, это не моя вина. Я могу рассчитывать только на терпение и ласку».

Но мне хотелось, чтобы она знала о том, что, хотя мой муж и не оправдал моих надежд в этом единственном вопросе, во всех остальных отношениях он меня более чем устраивал.

О да, я любила Луи, но он упорно отказывался оправдывать мои надежды.

По правде говоря, тот образ жизни, что я вела на протяжении следующего периода моей жизни, не имел никаких оправданий. Не сомневаюсь, что это вызывало ужас у моей матушки, которая издалека с беспокойством наблюдала за мной. Единственное, что все-таки могло послужить мне оправданием, — это моя молодость, мои обострившиеся чувства, которые никогда не удовлетворялись, и нездоровая атмосфера, в которой я жила.

Мне нужны были дети. Ни одна женщина не была настолько создана для материнства, как я. Каждый раз, проезжая по стране и любуясь играющими маленькими детьми, я безумно завидовала всем этим женщинам, живущим в скромных домиках, за юбку которых цеплялись малыши. Вся моя плоть и кровь тосковали по детям. Если у какой-нибудь из моих служанок появлялись дети, я просила приносить их ко мне. Я возилась с ними и с моими собаками с радостью, которую Мерси считал в высшей степени неуместной.

Что еще мне оставалось делать при таких обстоятельствах, как не гоняться непрерывно за развлечениями? Я не хотела тратить время на размышления о моей неудачной жизни.

Я начала страдать от сильных головных болей, стала беспокойной, у меня часто кружилась голова. Мерси называл это «нервной аффектацией». Он не верил, что я больна. И действительно — я выглядела совершенно здоровой, была очень энергичной, танцевала без устали полночи. Но иногда вдруг оказывалось, что я плачу из-за самой незначительной причины. Все это очень беспокоило меня.

Я жаждала любви — настоящей любви, которую я не могла получить от Луи. Я начинала понимать, насколько опасно такое настроение. Я была окружена красивыми, мужественными молодыми мужчинами, которые с восторгом делали мне комплименты и сотнями всевозможных способов показывали мне, что желают меня. Их учтивые манеры, их долгие взгляды возбуждали меня, но я все время как будто слышала чей-то предостерегающий голос. Он был похож на голос моей матушки и постоянно звучал у меня в ушах. Это опасно, говорил этот голос. Дети, которых ты родишь, будут наследниками королевского престола Франции. Будет преступно, если их отцом будет кто-нибудь другой, кроме короля.

Я не могла сопротивляться даже легкому флирту. Возможно, мадам де Марсан была права, и кокетство было моей натурой. Но я никогда не позволяла себе оставаться наедине с каким-нибудь молодым человеком. Мне было

известно, что я окружена людьми, которые за мной следят в надежде, что я попаду в беду. Обо мне писали самые ужасающие вещи, и, возможно, многие люди верили в то, что я веду развратную жизнь.

Мерси упрекал меня за неугомонность — я никогда не ложилась спать до наступления рассвета. Казалось, мне постоянно требовалось возбуждение. Я окружила себя молодыми и легкомысленными придворными, и у меня не оставалось времени для тех, кто мог помочь мне и дать мне совет.

Я пыталась все объяснить Мерси, потому что чувствовала, что могу быть с ним откровенной. По крайней мере, он не будет снабжать chansonneurs [73] материалом для клеветнических сочинений.

— Я сбита с толку из-за моего странного положения! — в отчаянии кричала я. — Вы же видели, что король часто оставляет меня одну. Я боюсь скуки. Я боюсь сама себя. Чтобы спастись от размышлений, я должна быть в непрерывном действии. Мне постоянно нужна новизна.

Он строго посмотрел на меня, а потом, конечно, сразу же направился в свои апартаменты и сообщил матушке о том, что от меня услышал.

73

Куплетистов (фр.).

Мне нужен был кто-то, на кого я могла бы излить свою любовь. Я обожала маленькую Элизабет и держала ее возле себя, когда это было возможно. Клотильда в то время уже вышла замуж и покинула нас. Моей самой близкой подругой была Мария Тереза Луиза, принцесса де Ламбаль. Я находила ее очаровательной. Она была очень мягкая и нежная, хотя многие считали ее глупой. У нее была привычка падать в обморок, которую Вермон называл притворной, потому что она падала в обморок от радости, когда ей дарили букет цветов, и от ужаса при виде пресмыкающихся. Мария Тереза поведала мне, что так страдала из-за своего несчастного замужества, что стала бояться лаже собственной тени. Бедная милая Ламбаль! В те дни, полные неопределенности, она была моей ближайшей компаньонкой. Она была так предана мне! Она говорила, что была бы счастлива быть одной из моих собак, чтобы каждый день сидеть у моих ног. Мы часто рука об руку гуляли по саду, как две школьницы. Естественно, это шокировало всех, кто видел нас, потому что королеве не пристало показываться на публике таким образом. Но чем грустнее мне было, тем более решительно я была настроена на то, чтобы выказывать презрение к их этикету.

А потом я познакомилась с графиней Жюль. Она была самым милым созданием, которое мне приходилось видеть. У нее были большие голубые глаза, очень эмоциональный взгляд и густые вьющиеся каштановые волосы, которые она носила свободно ниспадающими на плечи. Она не украшала себя драгоценностями. Потом я узнала, правда, что у нее их и не было. Когда я увидела ее впервые, к ее корсажу была приколота красная роза.

Ее невесткой была графиня Диана де Полиньяк, фрейлина графини д’Артуа, и именно Диана представила ее ко двору.

Едва увидев ее, я сразу захотела узнать, кто она такая, и приказала, чтобы ее представили мне. Когда мы встретились впервые, ей было двадцать шесть лет, но она выглядела так же молодо, как и я. Ее имя было Габриелла Иоланда де Поластрон. В семнадцать лет она вышла замуж за графа Жюля де Полиньяка.

Я спросила ее, почему никогда не видела ее при дворе раньше, ибо была уверена, что, если бы она появилась там прежде, я обязательно заметила бы ее. Она искренне ответила, что слишком бедна, чтобы жить при дворе. Но, казалось, это ее совершенно не беспокоило. Моя дорогая Габриелла (другим она была известна как графиня Жюль) была абсолютно лишена амбиций. Может быть, именно поэтому я так увлеклась ею. Ее не привлекали драгоценности, ее не интересовали почести, ее даже можно было назвать немного ленивой. Все это я находила очаровательным. Когда она разговаривала со мной, то заставляла меня чувствовать себя не королевой, а просто женщиной. Причем наше притяжение, безусловно, было взаимным.