Исповедь моего сердца
Шрифт:
— «Обреченную»? С чего бы это?
Милли хохочет и поглубже нахлобучивает свою удобную шляпку. Проследив за ее взглядом, устремленным куда-то ему за спину, Дэриан различает в висящем невдалеке стенном зеркале расплывчатый силуэт ее лица. А рядом — собственное зыбкое отражение — узкое, нечеткое лицо, такими видятся лица из окна стремительно проносящегося поезда. Может, Милли все время только притворялась, что смотрит в зеркало на себя, а на самом деле разглядывала его?
— Ну, можно сказать и иначе — «проклятая», — поправилась Милли. Дэриан смотрит непонимающе. — Твоя «славная» — «проклятая» — сестра, так будет точнее.
Скоро они разойдутся. Уже и сейчас Дэриан знает, как ему будет не хватать Милли, как он будет злиться на себя за то, что упустил случай, не взял сестрины руки в свои, не сказал, как любит ее.
— О Терстоне ничего не слыхала? — роняет он. Милли отрицательно качает головой. — Но ведь он жив? — Милли снова качает головой: не знаю. И вдруг, вздрогнув, обхватывает руками чайник, как делала много лет назад — Дэриан хорошо помнит этот ее жест — в Мюркирке, когда ветер со свистом задувал в оконные щели, мороз рисовал узоры на стекле, а в небе ослепительно светило зимнее солнце. — Я верю, что Терстон жив, — упрямо говорит Дэриан, — и что мы еще увидимся — когда-нибудь.
Милли пожимает плечами и смахивает слезу. В дверях бара появляется Уоррен Стерлинг, он выжидательно смотрит в их сторону. Милли велела ему зайти за ней минут через двадцать, и вот он, неуверенно улыбаясь, подходит к столику: высокий, немного склонный к полноте мужчина на пороге средних лет. На Большой войне он был полковником и получил ранение в северной Франции; едва не умер от обморожения, потом от инфекции; он говорил Милли, что в бреду видел ее лицо, точнее, лицо «Авьеморской девы», с которым сливался ее образ.
— Будто я, которая и свою-то жизнь не знает как уберечь, могла спасти его, — грустно говорит Милли Дэриану и поспешно, пока не успел подойти Уоррен, схватив брата за руку, поглаживая его длинные сильные пальцы пианиста, взволнованно шепчет: — Терстон жив. Только это больше не Терстон. Он заезжал к нам с Уорреном в Ричмонд, чтобы благословить. А Харвуд — мертв.
— Что? Мертв?
Момент выбран точно: воспитанный шурин Дэриана как раз пододвигает стул, собираясь присесть за их полированный столик, и конфиденциальный разговор надо заканчивать.
— Позволите присоединиться? Не помешаю? — Уоррен Стерлинг улыбается Дэриану. Добродушный, приветливый мужчина, идеальный муж для Милли и идеальный отец для ее детей, который знает ее так же мало, как Дэриана. Выражение его теплых темно-карих глаз, устремленных на красавицу Миллисент в шляпке и элегантном платье, говорит само за себя: быть объектом такого обожания — значит получить благословение.
Итак: Харвуд мертв! Жестокий Харвуд Лихт.
Когда умер единокровный брат Дэриана, как, где? Естественным ли, насильственным образом? Заслуженно или незаслуженно? Этого невинному Дэриану Лихту так и не суждено будет узнать.
23 мая 1928 года. Время — около полуночи. Едва Дэриан Лихт вернулся в свою каморку в затрапезной гостинице «Эмпайр-стейт» на Восьмой улице, где остановились еще несколько его коллег-музыкантов из Скенектади, как в дверь громко постучали; Дэриан, в одной рубашке, поспешно откликается, надеясь, что это может быть Терстон, хотя знает, что это, конечно же, невозможно.
— Да? Кто там? — громко спрашивает он, ловя свое отражение в треснувшем зеркале; он раздраженно откидывает волосы с лица — смятенно пылающего, с нечистой кожей, молодого, но изможденного лица, и поспешно оправляет одежду. После кошмара, пережитого на концерте, после потрясшей его встречи и слишком быстрого расставания с Терстоном Дэриан по дороге в гостиницу зашел в несколько баров и прилично выпил, пусть это было всего лишь пиво — ему хватило. С самого утра, после скудного завтрака в поезде, он ничего не ел и рассчитывает снова поесть лишь завтра утром, в поезде, на обратном пути в Скенектади вместе с друзьями-музыкантами. (Он боится встречи с ними. Ему страшно будет посмотреть им в глаза. Увидеть их смущенные улыбки. В Уэстхите никто из коллег об «Исчезнувшей деревне» говорить с ним не будет, разве что туманно намекнут: музыка его, мол, слишком трудна для понимания и непривычна для слуха; никто, разумеется, даже не упомянет о критических откликах, появившихся в нью-йоркских газетах, самый мягкий из которых, в «Трибюн», начинался так: «Молодому, серьезному, но удручающе бесталанному обитателю городка Скенектади можно пожелать чего угодно, но только не занятий музыкой…» И сам Дэриан тоже не будет никого ни о чем расспрашивать.) Снова слышится громкий стук, Дэриан открывает дверь и видит — кто это? — пару в вечерних туалетах, настолько неотразимую, что кажется, будто перекочевала она сюда прямо из светской хроники воскресной газеты.
— Дэриан? Дэриан Лихт? Это ты?
— Нет. Да. Я не уверен. А выкто?
— Ты что же, не узнаешь меня, сынок? Быть того не может.
Седовласый господин, судя по виду, чуть старше шестидесяти, во фраке, в руке — обтянутый шелком цилиндр; рядом — женщина, много моложе его, в бархатном, по щиколотку, платье багряного цвета, она пристально, как он будет впоследствии вспоминать, смотрит на него сияющими темными глазами. Кто это? Доброжелатели? Знатоки музыки? Несмотря на позор и унижение, Дэриан Лихт достаточно тщеславен, или достаточно наивен, чтобы верить, будто в зале нынче вечером нашлись все же люди, признавшие его гений.
Седовласый господин, не дожидаясь приглашения, входит в комнату. Протягивает руку в перчатке. Улыбка у него немного вымученная, но уверенная.
— Ну конечно же, ты узнаешь меня, сынок. Пусть и много лет прошло. А это моя жена Розамунда…
Дэриан ощущает оглушительный, как от Ниагарского водопада, шум в ушах. Словно в кривом зеркале видит вблизи одновременно знакомое и незнакомое лицо, беззвучно шевелящиеся губы. И женское лицо, которого прежде не встречал, но тем не менее узнает его точеную красоту.
— Отец… — с трудом выдавливает он. — Как же…
Абрахам Лихт почти не изменился. А если изменился, то Дэриан Лихт настолько потрясен, что не замечает этого.
— Очень жаль, что не удалось попасть на твой концерт, — говорит Абрахам Лихт, — но нас, Розамунду и меня, задержали на бесконечно долгом и немыслимо скучном коктейле у Асторов, на Пятой, — впрочем, говорят, в этом доме всегда так; не надо было ходить, мой просчет, сожалею, винюсь, но, надеюсь, ты простишь меня. Сын!