Исповедь молодой девушки (сборник)
Шрифт:
Мой ум много потрудился над этим, и, чтобы успокоиться, я делала над собой страшные усилия, которые только отдаляли наступление желанного спокойствия. В первый же раз, как я увидела Фрюманса после исторгнутой мною у него исповеди, я смотрела на него уже другими глазами. Его внешняя красота, которой он действительно отличался и к которой я относилась равнодушно, теперь, казалось, обрела нравственное достоинство, чего я раньше как-то не замечала. Меня раздражали жадные взгляды, устремляемые на него Галатеей. Я была с ним серьезна и сдержанна, как никогда раньше. Я изучала его в аспекте пресловутого умения жить, столь высоко ценимого Мариусом, и нашла, что Фрюманс со своими простыми манерами и непринужденным разговором имеет вполне пристойный вид и говорит на хорошем литературном языке. Я без всякой задней мысли сказала это Мариусу, а он мне ответил:
– Конечно, Фрюманс – малый приличный и обладает чувством
Мне это словечко не понравилось, и я дала ему это понять. Мариус расхохотался и спросил, не собираюсь ли я пойти по следам Галатеи. Тут уж я так обиделась на подобное сравнение, что он вынужден был попросить у меня прощения.
Эта небольшая размолвка потом повторялась и волновала меня больше, чем следовало бы. Я невольно думала о Фрюмансе так же часто, как в то время, когда я думала о нем добровольно, чтобы пожалеть его. Я уже больше не витала над ним, не была ангелом его грез. Он стал неотвязным, необъяснимым, может быть даже угрожающим властителем моих мечтаний. Я, конечно, не любила его, я не могла его любить, но он воплощал в себе любовь могучую и истинную, верную и преданную, о которой я получила представление в свой романический период, и когда я мысленно переносилась в то счастливое время, когда я готова была уверовать в свою высокую участь, я жалела о нем и действительность казалась мне печальной и плоской. Как часто я восклицала в своем уединении:
– А стоит ли вообще жить?
Когда боль усилилась, я совершила героический акт: приняла решение отказаться от уроков и бесед с Фрюмансом. Мне помог отъезд Галатеи, с которой Мариус, уступая моим настояниям, стал наконец говорить серьезно. Фрюманс тоже начал замечать амуры этой девицы и дал ей понять, что она ведет себя слишком назойливо. Мариус взялся открыть ей глаза и прочитать соответствующую нотацию. Когда в первый раз к ней отнеслись серьезно, она сочла себя оскорбленной и осмеянной. Она устроила нам дикую сцену отчаяния и в одно прекрасное утро ушла к своей матери, которая как следует отругала ее и в тот же вечер привела обратно. Женни вынуждена была разъяснить ей истинное положение вещей. Госпожа Капфорт не подала виду, что она разгневана, смиренно поблагодарила Женни за ее добрые советы, а Мариуса – за его доброе отношение к ее «бедной девочке, такой искренней». Она уехала, благословляя нас всех, но глубоко униженная и поклявшись в неумолимой ненависти к нам.
Я воспользовалась случаем заявить Женни, что не считаю больше необходимым посещать Помме по воскресеньям. Мне показалось вполне возможным, что Галатея в приступе идиотизма вдруг признается своей мамаше, как она ревновала Фрюманса за то, что он отдает мне «предпочтение» перед ней, и что госпожа Капфорт сейчас же начнет рассказывать обо мне всякие неслыханные, нелепые истории. Женни поняла, что я права, и взяла на себя труд рассказать бабушке о том, что произошло.
Я вступала теперь со дня на день, и притом по собственной воле, в новый период своей жизни – в нравственное уединение и шла на риск того, что мне придется без посторонней помощи нести страшный груз смятенного и опустошенного сердца. Я не старалась нарочно избегать Фрюманса. Он приходил с дядей, который по большим праздникам служил обедню в Бельомбре. Иногда я встречалась с ним и на прогулках, и мы дружески здоровались. Но так как я всегда ехала верхом, а он шел пешком, то нам удавалось лишь обменяться несколькими словами. Я больше не посылала ему своих литературных фрагментов и ни о чем уже с ним не советовалась.
У Мариуса в это время как будто возникло в Тулоне сердечное увлечение, и под различными предлогами он стал приезжать уже не каждую неделю, а чуть ли не раз в месяц. Женни так слабо поощряла мое стремление излить свою душу, что я совсем перестала говорить о том, что меня волновало. Я отдалась вместе с ней заботам о бабушке, около которой я сидела почти весь день с работой в руках. Вечером, когда она ложилась спать, – а это всегда бывало очень рано, – я еще немного читала в своей комнате. В шесть часов утра я уже была верхом на лошади и каталась с Мишелем до десяти или в одиночестве прогуливалась по нашему обширному поместью, откуда достаточно было сделать всего несколько шагов, чтобы попасть из этого уединения в уединение скрытых в горах и пустынных оврагов.
Я стала такой прилежной и мечтательной, что Женни забеспокоилась, но пришлось предоставить мне свободу действий. Я не могла больше жить в этом ужасном уединении, не предаваясь со страстью интеллектуальным занятиям. Я изучала древние языки, естественные науки и философию. Я читала самые сложные книги, я принялась одолевать даже геометрию. Я нашла средство заполнить свои дни и постепенно ощущать их не такими уж длинными для всего того, что я хотела познать или по крайней мере понять в природе и человеческой жизни.
Мой ум был достаточно развит для моего возраста и пола, что не мешало мне сильно страдать от пустоты в сердце: чем больше я погружалась в работу, чтобы подавить его стремления, тем больше оно заявляло о своих правах в дни протеста. Дело дошло до того, что я стала рассматривать его как своего злейшего врага и считать его чуть ли не преступником! Однако видит Бог, что оно продолжало оставаться чистым и требовало для себя лишь исключительной и святой любви. Но где могло найтись ей место? Мой разум возражал ему, что не может предоставить ей гостеприимство и что бесцельная любовь есть чувство опасное, которое надлежит задушить в зачатке. Умственный труд был для меня серьезной опорой, и когда я принималась за новый цикл занятий, я предавалась этому с таким наслаждением и пылом, что мне казалось, будто я уже навсегда успокоилась, навсегда одержала победу. Но внешние обстоятельства, воспрепятствовать которым было не в моей власти, вновь ввергли меня в смятение.
Бабушка хотела выдать меня замуж, и время от времени ее друзья господин Бартез, господин де Малаваль, доктор и некоторые другие приезжали к ней обсудить эти неясные планы или предложить какие-то реальные варианты будущего брака. Она советовалась со мной или просила Женни сделать это, но все, что мне говорили об этих претендентах на мою руку, мне не нравилось. Прежде всего я стремилась никогда не покидать бабушку и быть уверенной в том, что меня не разлучат с Женни, а в этом-то и заключалась главная трудность: одни были моряки, люди бездомные и зависимые от службы, за которыми надо было повсюду следовать или ожидать их на том или ином берегу, у других были семьи, которыми они не могли ради меня пожертвовать. Мне называли лиц, которых я уже раньше встречала, но они становились мне отвратительны сразу же, как только я вспоминала, что ради них я должна утратить свою независимость. Они мне вовсе не нравились, хотя бы по той простой причине, что нравились мне слишком мало. Положение девушки, которой предстоит вступить в брак, имеет свои горести и опасности, которым мужчины не придают особого значения. Они склонны считать надменной и взбалмошной ту, кто, ни в чем не упрекая их, просто не испытывает к ним ни малейшей симпатии. Не столь разборчивые, как мы, ибо они знают, что всегда будут властвовать над нами, как мало бы личных и социальных преимуществ они ни имели, они думают, что оказывают нам честь, предлагая свое покровительство. Мы, которые знаем, что, отдавшись им, уже перестаем принадлежать себе и своим родственникам, мы полны страха перед этим чужаком, который приходит покупать нас и довольно часто при этом торгуется. Желание и чисто детское любопытство порождают больше браков, чем способность здраво рассуждать. В пятнадцать лет не особенно возражают, в двадцать – ужасаются, а я как раз достигла этого возраста, когда возникли серьезные предложения руки и сердца.
Должна сказать, впрочем, что их было не так уж много. При всей моей сдержанности моя репутация ученой девушки, весьма осмеянная и поставленная мне в вину госпожой Капфорт и ее присными, превознесенная и преувеличенная господином Бартезом и его друзьями, отпугнула многих претендентов. В нашей местности господствуют варварские обычаи: в людях много предрассудков ума и, конечно, воображения, но мало культуры, и нравы царят, в общем, жестокие. Кроме того, стороной я постепенно узнала, что мое романическое положение потерянного и найденного ребенка вызывало довольно серьезные опасения, которые дурная молва использовала против меня. Бредовые речи Денизы нашли отклик, и совершенно ясно, кто из недр дома для умалишенных распространял и толковал вкривь и вкось бессвязные слова бедняжки. Эти слухи имели целью убедить всех, что я дочь Женни и что, льстя себя надеждой сделать меня своей наследницей, бабушка лелеяла лишь несбыточные иллюзии.
Однако господин Бартез, который был ее лучшим и самым верным другом, утверждал, что мое будущее во всех отношениях незыблемо. Мариус, занимавшийся моими делами, тоже не имел, по-видимому, никаких сомнений, а Женни, с которой я осмеливалась заговаривать об этом очень редко, так как боялась оказаться неделикатной, рассуждала на эти темы так спокойно, слова ее были для меня столь священны, что я рассматривала все словопрения насчет подлинности моей личности как пустую и нелепую шумиху, которая ни на мгновение не должна причинять мне беспокойства. Невероятно, но я волновалась так мало, что иногда даже как бы презирала устойчивость моего положения. В моменты хандры мне нравилось воображать, что моему будущему грозит некая катастрофа, которая дала бы толчок моей ныне бездействующей воле. Мне приятно было мечтать о том, что я ребенок из простой семьи, коему рано или поздно предназначено вернуться во мрак и безвестность трудовой жизни.