Исповедь молодой девушки (сборник)
Шрифт:
– Если я считала, что брак может дать какую-то радость в жизни, то это отчасти и ваша вина, мой друг.
– Моя? Но почему же?
– Ах, боже мой, разве вы не были во власти увлечения, которое меня поразило… конечно, помимо вашей воли. Но в конце концов, вы были очень близки к тому, чтобы полюбить, если только вы уже не любили кого-то, кого любите сейчас, не так ли?
Фрюманс покраснел. Его мужественное и смуглое лицо еще хранило на себе эти внезапные перемены окраски, свойственные детству.
– Люсьена, – ответил он, – вы были любопытны, когда были мечтательной девицей, это вполне логично, но теперь…
– Теперь, дорогой Фрюманс, я стала серьезной и откровенно перехожу к теме, которая меня интересует. Но не лишайте же меня вашего доверия и уважения. Я способна хранить тайну и уже давно знаю о вашей любви к женщине, которая мне дорога.
– Она сама сказала вам об этом?
– Нет, но я знаю, что бабушка уже давно желает этого брака, и меня удивляет, что столько препятствий стоит на его пути.
– Эти препятствия могут быть вечными, Люсьена, и вы видите, что я примиряюсь с ними с достоинством, которого требует подобный случай.
– Да, но должна ли я заключить из этого, что вы верите в счастье как награду за исполненный долг не больше, чем в будущую жизнь, которую нам обещают?
– Дорогое дитя, – сказал Фрюманс, поднявшись с места и как бы желая прекратить дальнейший разговор, – я верю в долг и счастье в этой жизни, потому что одно есть если не награда, то по крайней мере неминуемое следствие другого. Зная, что я испытывал священную любовь к женщине, я уверен, что буду вполне удовлетворен, если сумел ей это доказать, но если фатальные обстоятельства вынуждают меня пройти мимо этого счастья, так и не обретя его, у меня все-таки останется утешение, что я могу сказать себе, что в любой час своей жизни я сумел быть достойным мечтать о нем и что я унесу с собой в могилу уважение той, которая была мне другом. С такими мыслями вы не подвластны ни мукам, ни иллюзиям, вы выполняете долг преданности до конца, а если он окажется бесполезным, вы приемлете смерть спокойно – тут уж никто не виноват!
Фрюманс произнес все это стоя, одной рукой опираясь на стол, а другую положив себе на грудь, без всякой напыщенности, но с какой-то особой торжественностью. Мне казалось, что он словно переродился. Я никогда его таким не видела – лицо и поза были великолепны, а глаза блистали, как два черных бриллианта, излучавших солнечный свет.
Я была глубоко тронута и поражена его видом, словно неким откровением, и не могла вымолвить ни слова. Мне хотелось вырвать у него его тайну, тайну терпения и упорства, в которой я различала, помимо могучей воли стоика, еще и таинственное пламя, еще более прекрасное, чем философия. Любовь, призрак, появившийся и мгновенно исчезнувший, мелькнула предо мной и внушила мне уважение, смешанное со страхом, быть может, даже с сожалением!
XXXII
Мариус не преминул начать подшучивать над моими чувствами. Я покинула Помме потрясенная и замкнувшаяся в себе, и Мариус в этот день всячески старался развлечь меня, но напрасно. Я твердо решила подвергнуть Женни тому же испытанию, что и Фрюманса. Прежде чем избрать ледяной путь, открытый передо мной иронией Мариуса, я хотела знать, существует ли любовь большой нравственной силы в возвышенной душе и может ли женщина любить мужчину, не напоминая при этом томимую любовными страданиями Галатею.
В тот же вечер, уединившись с Женни, я попробовала вызвать ее на откровенный разговор, но гораздо больше смущаясь, чем до этого с ее женихом. В Женни было нечто такое строгое, что в ее присутствии мне становилось стыдно. Как только она догадалась, о чем я ее спрашиваю, она бросила на меня суровый взгляд.
– Кто же мог сказать вам об этом? – промолвила она. – Ведь на эту тему вели разговор только трое: ваша бабушка, Фрюманс и я.
Я не смела солгать ей и рассказала все то, что поведал мне Мариус.
– Господин Мариус должен был держать это при себе, – возразила она. – Для вас еще не наступило время заботиться о судьбах других людей. У вас хватит забот, когда дело пойдет о вас самой.
– А когда это произойдет?
– Когда вы сами изъявите желание. Разве оно у вас уже возникло?
– О нет, Женни, желания у меня нет, я испытываю только чувство неуверенности. Мне хотелось бы знать, очень ли нужно любить своего мужа.
– Да, конечно, его нужно любить больше всех на свете, если он того заслуживает, а если нет, то нужно всю жизнь стремиться скрывать его ошибки и провинности. Это очень тяжелая участь; вот почему надо иметь мужа, заслуживающего уважения, которого можно любить, а не выходить замуж, не отдавая себе отчета в том, что делаешь.
– Ты вышла замуж очень молоденькой, Женни?
– Да, слишком рано.
– И ты была несчастна?
– Не будем говорить обо мне.
– Нет, будем! Раз ты решила стать женой Фрюманса, значит, ты его очень уважаешь.
– Да, я его очень уважаю.
– Стало быть, ты любишь его больше всех на свете?
– Нет, Люсьена.
– Как это нет?
– Есть некто, кого я люблю больше, чем его.
– Кто же это?
– Вы.
– Ах, Женни, – воскликнула я, обнимая ее. – Ты боишься, что я буду ревновать к нему. Но я не буду, я не эгоистка, я хочу, чтобы ты любила своего мужа больше, чем меня.
– Фрюманс не мой муж, Люсьена. Да он им, наверно, никогда и не будет.
– Почему же?
– По причинам, которые я не могу вам открыть и которые не зависят ни от него, ни от меня.
– Как это все загадочно, Женни!
– Ничего не поделаешь, дитя мое.
Я заметила, что лицо ее помрачнело, такой я ее еще никогда не видела. Вся в слезах я бросилась в ее объятия.
– Ты пугаешь меня, – сказала я, – мне кажется, что ты все еще несчастна.
– Здесь? С вами? – возразила она с улыбкой. – О нет, это невозможно. Если я была несчастна на этом свете, то не по своей вине, поэтому, как вы видите, я совершенно спокойна.
– Ты говоришь, как Фрюманс, но только спокойнее. Он прекрасно сказал, что спокойная совесть вознаграждает за все, но при этом глаза его блестели, и ясно было, что он любит тебя превыше всех на свете.
– Так, значит, вы говорили обо мне с Фрюмансом! Ну и озорница! Вы смело делаете все, что вам угодно!
– Ты считаешь это преступлением?
– Нет, вы такая, потому что вы хорошая, и еще потому, что вы думаете о нас обоих. А вот этого бы мне и не хотелось: можно себе представить, что думают о себе, когда думают только о вас.