Исповедь на рассвете
Шрифт:
Надо же было, чтоб совсем случайно я встретил Мирзу, когда его вели трое конвойных с примкнутыми штыками. И было это на окраине Эрзерума.
— Мирза! Не может этого быть, Мирза! — крикнул я, осаживая коня и не веря своим глазам. — Мирза, друг мой, ты ли это?!
— Эльдар! — обернулся Мирза, и в его глазах я увидел радость и, как мне показалось, надежду.
Я спешился, подошел, мы обнялись. Конвойные смотрели растерянно.
— Как это понимать? Куда это тебя?
— Вот спроси земляков! Хотят отправить меня к праотцам на этой чужой земле, будто в Дагестане не найдется земли для могилы. Пытаюсь объяснить, что на том свете мне трудно будет искать своих, не лучше ли сперва вместе отправиться в Дагестан? Не слушают!
— Это большевистский эмиссар, — заикаясь, поторопился объяснить конвойный, — приказано…
— Отставить!
— Мне приказано…
— Здесь приказываю я, начальник оккупированного вилайета Эрзерум! Понятно?
— Я такого не знаю, штабс-ротмистр приказал…
Надо было что-то срочно делать, я не мог допустить, чтоб Мирзу расстреляли. И я взмахнул плетью. Но тут Мирза схватил меня за руку:
— Не надо, Эльдар! Это свои…
Я оторопел: что за маскарад?!
— Иначе здесь опасно ходить, Эльдар, — объяснил Мирза. — И я боялся, что ты не поймешь…
— И ты мог подумать?! — Обида подступила к горлу. — Не ожидал!
— Теперь всего можно ожидать, Эльдар. Земля горит. Горцы восстали… Прости, если мы обидели тебя недоверием… На этой земле турки сами разберутся, а мы должны быть там, в Дагестане!
— Это агитация?
— Нет, дружеский совет. Чтоб ты со своей сотней направился туда, где решается судьба…
– Чья судьба?
– Нашего народа, Эльдар. Лучшие сыны Дагестана там!
– Предлагаешь нарушить присягу?
— Самое святое — присягнуть своему народу, Эльдар. Прощай!
— Прощайте, — сказал я, охваченный смутным чувством: хотелось вернуться домой и смущала дальнейшая моя судьба. — До встречи в Дагестане! — крикнул я вслед уходившим…
В конце концов, Дагестан, конечно, был дороже Эрзерумского вилайета.
В тот же день я убедился, что Мирза прав. Едва вернулся в свою резиденцию, как узнал, что сын Али-Султана, мой двоюродный брат Гарун, поднял свою сотню и отправился в родные горы вместе с Мирзой. Практически Дагестанский конный полк уже не существовал! Да и не только полк, — армия распадалась: солдаты переставали повиноваться, а офицеры присмирели; казалось, они прислушиваются к дыханию бури. Вскоре и весь наш полк отправили на родину. И уже в дороге, слушая солдатские разговоры, человек поумнее мог бы понять, против кого обнажат шашки дома эти герои недавних сражений… Но я не понял. На глазах разлагалось государство… Рушилось, разваливалось величавое здание империи, в котором я увлеченно поднимался по застланной коврами беломраморной лестнице — вверх, вверх, вверх… Вышло же так, что чин поручика, именная сабля и два георгиевских креста — высшее, чего я смог добиться в жизни, венец и конец всех моих иллюзий.
Я надеялся, что в Дагестане все найду таким, как оставил, прежним, неколебимым. Не верил, что горец с древним, отсталым укладом нищей жизни, с его прочными неписаными законами адата и шариата станет, подобно русскому крестьянину, жечь дворцы и поместья. Нет! Горец благочестив! Горец богобоязнен и верен аллаху!
Во дворе меня не встретили ни мать, ни отец. Не видно было и наших стражников — нукеров. Какие-то пьяные люди бродили, как видно, без дела и цели. Они схватили коня под уздцы, стащили меня с седла — я не успел ни слова сказать, ни выхватить саблю, — разоружили и связали. Тут я услышал знакомый голос и обернулся: это подошел полупьяный Хамадар, разодетый в наряды с чужого плеча и вооруженный до зубов: все тот же мясистый нос торчком, похожий на морковь, злые глаза навыкат, небритые и нечистые щеки, помятая папаха.
Он тоже узнал меня.
— О, кого я вижу! Молодой князь вернулся в отцовское гнездо. С возвращеньицем! — и пошлепал меня ладонью по щеке; я не сдержался, плюнул ему в лицо. Хамадар спокойно утерся и сказал: — Ну зачем так сердиться, князь? Мы уже не дети, можем поговорить без драки…
— Что делается здесь? — крикнул я, стараясь вырваться из цепких лап, которые меня держали. — Кто позволил?
— А мы и не спрашивали! — ехидно усмехнулся Хамадар. — Сами решили.
— Где хозяева?
— Ты считаешь, что мы не похожи на хозяев? Другая теперь власть, братец.
— Бандиты!
— Ну-ну, полегче, князь, а то не ручаюсь за свой кулак. А ты с ним хорошо знаком, не правда ли?
— Где мой отец? — спросил я, стараясь сдержаться.
— Там! — Хамадар показал на дверь винного погреба.
— Хочу видеть его. Немедленно!
— Он занят и велел сказать, что никого не желает видеть. Все аудиенции отменены.
— Вы что, озверели?
— Есть малость. Только не мы в этом виноваты.
— Ты был и остался зверем! — Кровь прилила к сердцу, в бешенстве я пнул его ногой, да так, что Хамадар отлетел, споткнулся о колоду и рухнул, но тут же вскочил, багровый от злости.
— Отпустите его! — крикнул тем, кто меня держал, и выхватил наган. — Ты что ж, нацепил кресты на грудь и стал лягаться? Холуй русских гяуров! Предатель!
Громоздя брань на брань, подошел и с размаху ударил рукояткой нагана по плечу. Хрустнула ключица, потемнело в глазах, рухнул я без памяти.
Очнулся в винном погребе. Надо мной склонилась мать… Но разве это моя добрая красавица мама?! Постарела, осунулась, глаза испуганного ребенка и тихий голос безумной. Она шептала:
— Ничего, сынок, ничего. Хорошо, что вернулся. Правда, не так, сынок, хотели бы встретить, но что поделаешь… Прости нас…
— Что здесь происходит, мама?
— Люди взбесились, сынок.
— А где же отец?!
— Он здесь, сын мой, здесь… — Она приподняла меня, и я увидел… О, разве можно забыть такую картину!
Отец, князь Кара-Кайтага, сидел в кругу небритых, грязных и страшных людей в овечьих тулупах да в лохмотьях. Они пили вино, а посредине на ковре валялись кучей чуреки и куски вареного мяса. Отец глядел на меня и будто не видел. Признаться, я удивился, как это отец сел с ними за стол, но тут же заметил, что князь привязан к столу и страшно пьян: значит, поили насильно!
Что я мог сделать — руки-то связаны! Но я вскочил:
— Это жестоко! Это невыносимо!
— Проснулся, князь? С добрым утром! Ты, кажется, сказал, что это жестоко?
— Это зверство!
— А когда по приказу твоего отца невинных ссылали на русскую каторгу? Когда выкалывали глаза певцам? Поили отравой? Вырывали языки непослушным? Тогда это не было зверством и ты молчал? — Хамадар стоял передо мной с искаженным гневом лицом. — Говори! Ответь тем, кто рос на улице, как собака, у кого не было ни двора, ни даже циновки, чтоб положить под голову! Что ж молчишь?