Исповедь пофигиста
Шрифт:
Но бате захотелось. А раз ему захотелось, то ехать обязательно. Всем.
Выехали за город. У нас из Стрежевого две дороги: одна в поселок Вах, а оттуда в тупик, другая — на Большую землю, до Нижневартовска. И то через пятьдесят километров обрыв у Оби. Остальное — зимники. По зимнику можно и до Томска доехать за восемьсот километров. На первой передаче.
Выезжаем за город. Батя, как Илья Муромец, решает, по какой дороге ехать, а пока решает — едет. И выезжает на мостик. Под нами речка-канализационка, в десяти метрах. Отец, блин, наезжает колесом на маленькую,
Я сижу сзади, мать спереди, отец сбоку, за руль держится, пытается сохранить равновесие. Мама Аня чуть не поседела. Батя тоже не поседел, а я набрал в себя побольше воздуху: вдруг, думаю, тонуть придется. Не успею…
Так и висим. И падать вниз категорически нельзя. Упадем на жопу, а там — бензобак, и я сижу.
Спасибо, в такую глухую пору шел «КрАЗ» — тоже, видать, прокатиться выполз. Накинули трос на задние колеса, ободрали весь багажник, кардан погнули, чуть станину к такой-то матери с корнем не выдрали. Отец успокаивает:
— Это — фигня. Вот если бы упали, задние фары бы к чертям разбили.
Ну поставь ты свой дрендулет, наконец, на прикол, хотя бы на всю зиму.
Но батя не сдается. Машина — его, жизнь — его, а все остальное, говорит, от черта. Он прав, он всегда прав, когда один едет.
Как в тот раз… Поставили у нас на дороге первую в Стрежевом крутую рекламу: огромный щит «Выписывайте газету „Правда“!» Хорошая реклама, и газета хорошая, и не выписывает ее никто, потому и реклама. А батя летел, крутой, блин, водила, и решил на повороте на скорости зарулить, чтоб тормоза запищали. Ну и зарулил: прямо мордой в эту рекламу заехал.
Это же кошмар, это же политическое дело. Выписал, понимаш, въехал в «Правду»! Но коммуняки, видать, и такое преступление против их партии предусмотрели. За тем щитом оказался колодец. И батя туда как забурился! «Правда» пополам, машина на куски, колодец весь под землю ушел, а батя доволен: тормоза взвизгнули!
Отвезли отца в больницу, мы пришли его навестить. Он просит:
— Отверните одеяло.
Отвернули, а он по горло в гипсе: сотрясение всех членов. Но лежит, улыбается:
— Полный комфорт, только на судне лежать неудобно, гипс мешает.
А зимой тоже ехал с работы по дороге, где разрешен только транспорт общественного пользования. Ехал аккуратненько.
Стоит возле столба бухой мужик, думает. Бухой думает! И вдруг надумал: бросает столб и кидается прямо на дорогу. А тут как раз черт несет батю, и он мужичка в лоб сбивает, как кеглю. Ну, перелом таза... Да не у бати, у мужичка. У бати уже все раньше сломано.
Он грузит бухого в машину — и в больницу. Через два часа отца замела милиция, привезли домой поздно ночью. Но, к счастью, отобрали права. Потом был суд, отца оправдали за отсутствием состава преступления и политических мотивов. Это не с «Правдой» трахнуться. А тот мужик был пьян в рабочее время и переходил дорогу по наитию. А он не олень немецкий, для него специальный переход не предусмотрен.
Но батины права отправили
Глава двадцать первая
В Сибири есть обычай: приходишь из армии — подними батю, оторви его от земли. Ну, если сможешь, перенеси его через порог, как молодую жену. Но до этого нужно еще дослужиться.
А когда наш капитан вез нас к Черному морю, а привез в Благовещенск и под конец пошутил: «Это, ребята, Дальний Восток. Дальше — некуда. Дальше — измена Родине. Приплыли!» — я сразу почувствовал себя как в старом студенческом анекдоте. Его мне рассказал студент московского стройотряда, профессорский сынок, которого я в Стрежевом учил бурить дырки в стене.
«Лежим-спим на крыше. Вдруг один чудак вскакивает и орет: “Загибай!” Что, зачем? А это, говорит, мне сон приснился: лежим-спим на крыше. Вдруг забегает бригадир: ах вы сволочи! Спите! Вставляет мне палец в жопу и держит над пропастью. Я с пальца соскальзываю и кричу: “Загибай!”»
Так и у меня два года: «Загибай!» У меня все два года были одни поощрения: то на трое суток, то на пять, то карцер. В первый раз меня посадили за самоволку, дали девять суток общего режима. Через два дня приходит начальник гауптвахты:
— Кто из радиомастерской?
Я говорю:
— Прожектор сможешь починить?
Я починил.
— А что еще умеешь?
— Много чего, почти все.
— Все не надо, а надо провести сигнализацию к камере подсудимых. Справишься?
Я еще ночь переспал в общей камере, а потом мне предложили спать с водителями. Вернули ремень, фуражку. Вечером у меня кино. За три дня сделал я им сигнализацию.
Приезжает за мной мой командир, да не тут-то было! Мне прямо на гауптвахте еще дополнительно десять суток влепили якобы за курение в камере. А я и в камере почти не сидел.
Потом пошли магнитофоны, телевизоры. Я им свет наладил в бытовке, радиопульт установил. Теперь стала гауптвахта как гауптвахта приятно сидеть.
В следующий раз меня там уже ждали, и начальник сразу повез на свою дачу: нужно было антенну установить.
— Если, — говорит, — и с этим справишься, назовем гауптвахту твоим именем.
Я не гордый, но гауптвахта имени Лукацкого звучит ничуть не хуже, чем коровник имени Ильича. А?
Я ему такую антенну натянул — труба! Весь Советский Союз — к его ногам, и еще Китай в придачу. Телефон протянул на дачу с узла связи, там потом постоянно солдат дежурил. Вдруг шеф на рыбалке, а кто-то сбежал в Америку?
Так служил, служил, служил… И чуть было не дослужился до сержанта. Велели уже приготовить лычки, забрали военный билет для переделки. Завтра жди! Ага, жди! Я решил это дело загодя отметить, чтоб все было наверняка. Купил у одного местного бутылочку винца и забил пару косяков. Надымился с ребятами, обкурился. Блин, будущие же подчиненные! А мне под эти лычки и должность светила — начальник цеха засекреченной аппаратуры связи. Праздник!
А тут командир приперся. Проверить, как мы празднуем, поздравить.