Исповедь пофигиста
Шрифт:
Доехали мы с Валеркой до тринадцатого поселка. Я не суеверный, я так считаю: двенадцать, четырнадцать… А поселок тринадцатый. Тем хуже ему, я там не живу. Сели на попутку, в Сибири это запросто, только руку протяни. Доехали до тринадцатого километра. А нет зарубок! Наконец нашли, прошли по ним километров тринадцать вместо четырнадцати — озеро.
Тишина. Выкопали лунки, расплели удочки. А мы запасливые, пожрать взяли на весь день: и колбасу, и хлеб, и орешки с таранькой.
— Валерка, гони червей.
— Каких червей, Рыжий?
— Ну, каких…
— Кто?
— Ты, блин!
— А чего, я должен был брать червей?
— Так ты сам сказал: я возьму червей!
— Это ты сказал: я возьму червей.
— Нет. Я сказал, что только два дня назад их порубил. Они только что пополам перерублены, еще не дошли. А ты сказал, что уже недели полторы как порубил, что они у тебя уже готовенькие.
Короче, червей мы не взяли. Смешно? Нет, над собой смеяться грех. Я говорю Валерке:
— Ну здрасьте! Чего ж ты меня сюда позвал?
Но Валерка тоже себе на уме:
— У меня есть колбаса, давай на колбасу попробуем.
На какую колбасу? Ну, я не помню. Может, копченую. У Валерки бабушка ветеран войны. Дали мы окуням копченой колбасы, колбаса пошла хорошо: рыба стала клевать, снимала ее с крючка моментально, но сама на крючок не ловилась. Пробовали на хлеб — ни в какую!
— Валерка! Она уже всю колбасу сожрала. Может, ее на помидоры половить, тем более что у нас их нет? Черт с ней, с перекормленной. Давай хоть посидим здесь, чаю попьем, подуримся.
Мы полазали кругом, камышей накопали. Часам к трем смотрю: идет прямо на нас сумасшедшая белая туча.
— Валерка! Снег идет!
— Спокуха! Найдем лыжню.
Ага, найдем! Зарубки-то плохо видно, они всегда со стороны дороги, да и обратно идут по следам, а не по зарубкам. А тут снегом заметет — себя не найдешь. А туча идет белая, плотная, смутная, дождь со снегом. Начался ветер дикий, а это, может, и на сутки, и больше, иногда до второго этажа все засыпает. Уже стемнело, мы идем по лыжне, а лыжни не видно. Дальше — вьюга и полный мрак!
Мы заблудились. Я наступал Валерке на лыжи: боялся его потерять. Наконец мы оба упали в снег и решили заночевать. Начали копать ямы, как окопы: снега-то до фига. Выкопали две меленькие ямки, но рядышком. Лентяи же! Легли в них, и нас замело, только отверстия для рта остались. Я заснул сразу. Тепло было, я думал, мне эта страна золотая приснится, а мне приснилось черт знает что. А может, и не приснилось.
Глава двадцать пятая
Летнее утро, уже солнечно. Большой, местами асфальтированный двор, вечно полные баки с мусором. Сибирь не Сибирь, Стрежевой не Стрежевой. Может, Киев? Вот такую широкую и грязную лужу в полдвора я видел во всех городах СССР без исключения. Выщербленные поребрики тротуаров, как будто их голодные грызли, панельные пятиэтажки, облупленные и мрачные.
А вот и я: лежу на самом краю лужи, но пока на сухом. Интересно, чего это я здесь лежу? А, батя не впустил ночевать. И близнецы тоже? И я заснул прямо в чужом
Ха! Тетка пробежала к телефону-автомату, куда-то звонит. Что ей поутру приспичило?
Народ какой-то ненормальный ходит мимо, один хрен даже споткнулся о мою ногу:
— Эй, мужик! Вставай, утопнешь.
— Да это не мужик, это грек, сосед мой, Невроди.
— А че он тут спит, ежели сосед? Тащи его к себе, он еще тепленький.
— О господи! Кому он нужен? Он с вечера в луже лежит, пьянь подзаборная.
— Из-за таких и к инвалиду не подойдешь. Я как-то подошла: вам плохо? — спрашиваю, а тот как заорет: «Стоять, овчарка немецкая! Руки за спину!». Я так на него и села со страху.
— Не, вчера его тута не было, вчера лужа еще вон где была. А здесь я ковер трусила.
А вот и «скорая». С утра пораньше! Кого это там с похмелья разобрало? О! Фельдшер вышел, ко мне идет. Здоровенный, блин, дядька в белом, и морда бандитская.
— Этот, что ли?
— Этот, батюшка, этот. Невроди зовут, грек потому что.
— Труп. Николай! Звони на станцию: труп до приезда.
— Да ты хоть подойди к нему, пошшупай. Может, ишо живой? Он, когда пьян, всегда трупом кажется.
— А чего шшупать? Видно же с трех шагов. Я ж не ветеринар. Живого с мертвым еще можно спутать, а мертвого с живым — никогда. Простыл уже.
— Может, он ишо не совсем умер? Может, его ишо оживить можно?
— Нет. Не оживишь. Да и ни к чему. Ну, я поехал.
— А труп?
— «Скорая» трупы не собирает. Мы живых не успеваем в морг отвозить. Но ежели… оживет, вызывайте снова.
Как все интересно! Всего полчаса здесь лежу, и столько о себе всякого услышал: и труп, и грек, и алкаш! Бывают же такие мерзкие дворы… Все притворяются, что спешат на работу… к открытию гастронома. Работа в восемь и гастроном в восемь. Кстати! Надо вставать, а то ведь скоро под бок затечет. Опять канализацию прорвало.
Труп, труп! А я взял и встал. А что ж… я там продолжаю лежать? И тут стою, и там лежу? Ахинея какая-то! А… действительно труп. Глаза как заспанные, руки-ноги как деревянные и в стороны, и мухи навозные уже по мне… по нему лазают. И что теперь предпринять? Куда сообщить, чтоб прибрали мое тело?
Смотри, народ уже заботится. Бабка простыню драную принесла. Да не закрывай, дура, с головой! Жарко же!
— Надо в собес сбегать. Или в церкву?
— В какую церкву? В греческую?
— А милиция? Она с покойниками возится.
— Может, мусорку дождаться…
— Теперь реформы, людей не хоронят, а сразу в канализацию спускают или на съедение людоедам. Конечно, если покойник при деньгах, тогда по-другому.
— У этого денег нету. Всю пенсию пропивал. Жертва реформ!
Ну, психи! Откуда у меня пенсия? А, жаба душит! Уже ищут мои денежки. А хрен! Откуда они у меня? Я даже червей забыл взять. Стойте здесь, стойте здесь! Стерегите тело, я — в милицию…