Исповедь преступника
Шрифт:
— Не забудьте мой портрет!
Мать громко сказала кучеру:
— Набережная Эколь, 78.
Жалкий фиакр уехал, унося с собой всю мою жизнь.
XXII
Я вернулся с этого бала вместе с Константином и удивлялся, что он весьма умеренно восхищается Изой.
— Вот младенец! — говорил он. — Не влюблен же ты в нее?
— Не влюблен, а восхищен. Красивее этого создания я не встречал.
— Она напоминает мне статуэтку из саксонского фарфора! Того и гляди разобьется. Это не «серьезное
— Ты тоже нашел сходство с кем-то?
— Да, и поразительное.
— Скажи скорее! Я тщетно ломаю голову весь вечер!
— На одного из наших школьных товарищей… которому ты расквасил нос!
— Минати! — воскликнул я. — Верно! Как это я не вспомнил раньше!
— Если нравственное сходство такое же удивительное, как наружное, — славная штучка выйдет из этой барышни. А мать! Вот тип-то! Должно быть, видала виды, шельма!
Я переменил разговор. Как мать, так и дочь были для меня посторонними, но я не желал, чтобы о них дурно отзывались.
Спать я не мог, а занялся ретушевкой эскиза и находил, что время не двигается…
Что я чувствовал? Не влюбился же я в самом деле в подросточка? Не знаю, только потребность видеть Изу была непобедима. Девочка, которую я, быть может, увижу в коротком платьице, заставила меня понять, что такое любовь. Наполовину я ничего не умел делать и весь предался этому странному чувству, не анализируя и не определяя его.
В полдень я очутился перед домом под № 78, старым и неказистым на вид. Но что за дело до клетки? Ласточки вьют гнезда где попало, но ведь они приносят с собой весну и радостную надежду.
XXIII
— Третий этаж! — раздался голос привратника.
Лестница, винтовая и темная, похожа была на колодезь, опрокинутый вверх дном. Чем выше я поднимался, ощупью держась за перила, тем непрогляднее становилась темнота.
На третьем этаже я буквально наткнулся на дверь, насилу отыскал звонок и с трудом извлек из него дребезжащий звук.
— Кто там? — спросил молодой голос, который я тотчас узнал.
— Это я, Пьер Клемансо, принес ваш портрет.
— А! Я еще не одета… Подождите минутку.
Послышалось удаляющееся шлепанье маленьких ножек в туфлях; через несколько минут дверь отворилась в полутемную прихожую. Передо мной вырисовывался силуэт молодой девушки, с блестящим сиянием вокруг белокурой головки.
— Мама ушла, — объяснила Иза, — мы не ждали вас так рано.
— Однако, несмотря на ранний час, мамы вашей уже нет дома? — оправдывался я.
— О, мама вышла по делам. Пожалуйте в гостиную.
Комната, носившая это название, оклеена была дешевыми обоями, местами запачканными и оборванными. На стене висел большой портрет без рамы, изображавший усатого господина в иностранном мундире с орденами. Старый желтый диван, красное кресло, несколько сомнительных стульев и рабочий столик у окна довершали обстановку. На мебели валялись принадлежности вчерашних костюмов, посреди этого беспорядка, грязи и пыли — Иза, т. е. молодость, грация, весна,
Она закуталась в широкий голубой халат, очевидно сшитый не по ней; он беспрестанно распахивался, и я заметил, что внизу была надета только белая юбочка и туфли на босые ножки. Наконец ей наскучило придерживать непослушный халат рукой, она схватила со стула тюлевый шарф и завязала его вокруг талии.
— Ну, ну, покажите! — заторопилась она, теряя туфлю, и поспешно, игривым детским движением ловя ее ногой!
— Какая прелесть! — восхищалась она, рассматривая эскиз. — Как жаль, что я спала! Глаз моих не видно.
И говоря это, она подняла на меня свои чудные синие глаза, опушенные длинными ресницами, — глаза Андрэ Минати!
— Я напишу еще ваш портрет, — подхватил я, — два, десять, если хотите.
— Когда?
— Когда угодно, хоть сейчас.
— Не здесь — тут гадко. Лучше у вас в мастерской.
— Если так, то я вылеплю ваш бюст.
— Неужели?
— Непременно.
— Только вот горе: мы уезжаем через неделю!
— Успеем! Времени довольно.
— И вышлете мне этот бюст?
— Разумеется.
— В Польшу?
— Куда прикажете.
— Он сломается.
— Нет. Впрочем, если хотите, я оставлю его у себя до вашего возвращения…
— Я больше не вернусь.
— Никогда?
— Никогда. Там меня выдадут замуж.
— Вы уже думаете о браке?
— Не я, а мама. Нельзя ли сделать бюст с руками? Говорят, они у меня очень хороши.
И она наивно показывала свои руки, действительно верх совершенства: необычайной правильности и белизны, с тонкими пальцами, слегка загнутыми кверху, с розовыми ногтями. Таких белых гибких рук надо бояться больше, чем когтей тигра… Они указывают на вкусы, характер и наклонности женщины.
— Как они белы! — заметил я. — Это редкость в ваши годы!
— Я сплю в перчатках. Мама очень заботится о моих руках; она говорит, что руки и ноги — главная красота женщины.
Она сделала было движение, чтобы показать мне ногу, но удержалась.
Какая смесь наивности, кокетства, гордости! Сколько грации даже в недостатках!
Вдруг Иза спохватилась:
— Мы не в состоянии заплатить за бюст… Мы небогаты… Но я сделаю вам изящный кошелек. Смотрите, какие я умею делать!
Она вытащила из рабочего столика кошельки своей работы, и я рассеянно рассматривал их, как вдруг дверь с шумом растворилась: с таким азартом влетают ревнивые мужья! То была мать. Я подпрыгнул от неожиданности, но Иза спокойно повернула голову.
— Ах, это ты, мама? Как ты стучишь дверью!
— Привратник сказал мне, что у нас в гостях молодой человек.
— Ну, так что же?
— Как что же? Это неприлично.
— Почему?
— Потому что неприлично! И я решительно не понимаю, зачем этот господин явился в такой ранний час и вошел к девушке, когда матери нет дома.
Я бормотал бессвязные извинения.
Иза перебила меня и начала что-то быстро объяснять по-польски. Мать смягчилась и взяла в руки портрет, продолжая болтать.