Исповедь старого дома
Шрифт:
В том, что в Аниной жизни так и не появился мужчина, Михаил почему-то не сомневался. Конечно, он не мог быть уверенным в том, что она вела пуританский образ жизни (да это было бы странно для молодой, красивой, известной женщины, за внимание которой наверняка разворачивалась нешуточная борьба), но за отсутствие чего-то настоящего мог поручиться. В противном случае из глаз ее давно исчезла бы грусть, а Михаилу, звонившему поздравить ее с очередной прекрасной ролью, перестало бы казаться, что даже в телефонной трубке он слышит, как бьется ее сердце.
— Думаешь,
— Я не знаю. Подожди подходящего случая.
И Михаил ждал. Перестал выводить на ковровые дорожки длинноногих красоток, стер из списка контактов сотню ненужных фамилий, начал собирать в своем доме старых друзей. Не шумные пьяные вечеринки без тормозов, а тихие посиделки в мужском клубе: сигары, немного коньяка, бильярд и неспешное обсуждение жизни.
Лишь в одном он не изменился: так и не смог заставить себя чаще бывать у матери. Отговаривался работой, продукты и деньги для сиделок просил завозить водителя. Иногда, взглянув на календарь и отметив, что уже целый месяц не был на Котельнической, все же ехал скрепя сердце, теша себя надеждой, что за пятнадцать минут разговора услышит что-то стоящее. Бывало, надежды оправдывались.
— Аня была, — вдруг сообщала мама. — Хорошо выглядит, привет передает.
— Спасибо, — радовался Михаил и пытался выяснить, о чем они говорили, что обсуждали, но мать лишь отмахивалась:
— Да ну о чем могут сплетничать две одинокие женщины: о растущих ценах и о болячках.
— Она болеет? — пугался Миша.
— О моих болячках, сынок.
Михаил переводил дыхание и счастливо улыбался. «Одинокие» — звонкими трелями разливалось в его голове.
— Знаешь, Мишенька, у меня что-то в боку стреляет в последнее время. Врачи отмахиваются. Говорят, ерунда. Но мне кажется: надо проверить. Может, ты со мной съездишь?
— Конечно, мам. Я скажу Косте (водителю) — он тебя отвезет.
— Меня?
— Ну да, а что?
— Я думала, нас.
— Мамусик, ну, ты же знаешь: у меня в производстве три картины. Встречи, переговоры, бумажная волокита… Я же разрываюсь. Вот, — он бросал обеспокоенный взгляд на часы и сокрушался, — опять полчаса потерял. Мне бежать надо.
— Беги. Беги, конечно, — легко соглашалась мама.
— Я тебе позвоню, скажу, когда Костю ждать.
Миша легко чмокал мать в щеку и убегал из квартиры. Мама провожала его беспечным и даже веселым «Звони!» и лишь после того, как хлопала входная дверь, шептала, совершенно раздавленная:
— Потерял…
А Миша нырял в работу: производил, договаривался, продавал, убеждал и пожинал щедрые плоды. Еще он ждал случая — и дождался.
Нет, конечно, он не мечтал об этом. Конечно, не хотел ее боли, ее страданий и краха ее карьеры. Но где-то в самом дальнем углу сознания пряталась мыслишка: теперь-то она никуда от него не денется.
Он был в этом уверен, но просчитался. Сломленная, уничтоженная и совершенно беззащитная, Аня была еще непреклоннее. Она не пожелала слушать. Прогнала и попросила больше никогда не приходить. А он был настолько разочарован, настолько ошеломлен и уязвлен, что даже не стал задумываться над причинами ее поведения. Принял как данность. Окончательно убедил себя в том, что возвращение к прошлому невозможно, и окунулся в упоение своим горем.
Нет, он знал, что с Аней все в порядке, читал, что ее лечат где-то за границей. Но он уже не ждал ее возвращения. Какая ему разница, вернется ли она на сцену, если она не вернется к нему?
Он ни с кем не обсуждал эту тему, ни у кого об Ане не спрашивал. Даже у мамы. Он вообще уже ничего у мамы не спрашивал. Теперь звонила она:
— Мишенька, ты бы заехал. Галочка сварила чудный супчик!
— Какой супчик, мам?! У меня озвучка, потом монтаж, в ночи презентация.
«Очень нужно есть сиделкин суп!»
— Ну, может, после?
— А после спать, спать, спать.
Если раньше Мише хватало нескольких часов сна, чтобы восстановиться для новой захватывающей гонки, то теперь он посвящал сну все свободное время. Вставал поздно, лениво ковырял сваренную домработницей кашу и отправлялся в город. В машине молчал, не обсуждая с водителем ни новостей, ни песен, звучавших по радио. В городе старался скорее переделать все дела, чтобы вернуться в гнетущую тишину пустого дома и забраться под одеяло. В выходные так же бесцельно валялся в кровати, не чувствуя ни малейшего желания встать и куда-то пойти.
Свой импровизированный мужской клуб тоже закрыл. Слушать рассказы семейных приятелей о детских шалостях и совместных вылазках в аквапарки или по грибы было тошно, завидно и мучительно. Михаилу никого не хотелось ни видеть, ни слышать. Сначала его тормошили, приглашали куда-то, обижались на отказы и подбадривали: «Давай, старик, соберись. Пойдем, встряхнемся!» Потом как-то привыкли к его отсутствию, настаивать перестали, подарили покой.
И только один человек по-прежнему звонил, не отставал, не желал с ним расстаться:
— Мишенька, как ты, сынок?
— Да в порядке, мам. Все хорошо.
— Ты просто давно не звонил.
Быстрый взгляд на календарь. Черт! Не звонил дней десять, наверное.
— Мам, ну ты же понимаешь…
— Я понимаю, понимаю. Просто, может быть…
— Ладно, ма, я заскочу как-нибудь, а сейчас мне надо бежать.
Он вешал трубку и погружался в сон.
— Миша, ты бы съездил со мной на кладбище. Двадцать лет все-таки со дня бабушкиной смерти.
— Я пришлю Костю. Гвоздики купить или розы?
— Разве это важно? Важно, чтобы ты пошел, сынок.
— Мам, ты же знаешь, я терпеть не могу кладбищ.
— А кто их любит, сынок?
Спать, спать, спать…
— Мишенька, я такую книгу недавно прочитала! Соседка дала — чудный автор. Там, представляешь…
— Мам, извини, мне некогда.
Спать, спать…
— Сыночек, я слышала, Каррерас приезжает. Мне бы так хотелось его послушать. Сходим?
— С тобой? Мам, да ты… Разве ты можешь? Хотя сходи, если хочешь, с Галей. Я куплю вам билеты.