Исповедь женщины
Шрифт:
Я расхохотался.
– И не живут, пока жизнь ключом в жилах бьет. Да, впрочем, и жизнь-то какая, – что в ней?
И прежнее грустное выражение опять вернулось на ее лицо. Она сдвинула брови и на минуту задумалась. Ей было не более двадцати восьми лет, а между тем уже седые волосы пробивались в висках. Очевидно, жизнь не ласкала ее.
«Сесто» мелькнуло мимо; под самым носом у нашей конки проскочил железнодорожный поезд, на минуту окутав нас отвратительным и вонючим дымом, сквозь который мы смутно различили сонные лица изморенных жарой
– А вы так мне и не дали адреса, куда я должен буду послать газеты и журналы.
– Ах, сейчас! У вас есть с собой карандаш? Благодарю вас.
Она написала несколько на своей карточке. Я прочел:
Anna Kropotoff.
Monza, via Beretta, Albergo del Re, 147.
– О, это верно большая гостиница, где вы стоите? Я тоже призадумывался, где мне остановиться.
– Почему вы думаете? – засмеялась она.
Очень странна была ее улыбка. Губы улыбались, а глаза смотрели по-прежнему печально, не меняя своего выражения.
– Как же сто сорок седьмой номер?
– Нет, вы пожалуйста не думайте этого. Гостиница самая крошечная и чисто итальянская. Там всего девять комнат; но они для пущей важности начинаются с номера сто сорок второго. Это из самых дешевых «albergo», какие я только могла найти. Вы знаете, что я плачу? Пять франков за все. Тут и комната, и прислуга, и завтрак, и обед, и даже освещение.
– Послушайте… да это чудесно. Я непременно перееду.
– Если вы хорошо говорите по-итальянски, с вас возьмут то же. Как вы владеете языком?
– Cosi-cosi (так себе).
– Ну если «cosi-cosi», так заплатите шесть. Причем обманувший вас на один франк хозяин сам себя будет считать величайшим разбойником и плутом. Скучно только немножко у нас. Почти никого никогда нет. Правда, недавно стояли итальянские артисты. Даже из знаменитостей.
– Вот тебе и на. Из знаменитостей в таком отеле?
– О, когда не поют, они очень экономны. В чашке кофе себе откажут, а вниз есть завтрак ценой в одну лиру являются в бриллиантах. Это по утрам. На женщинах серьги, брошки, вся ювелирная выставка, на мужчинах – перстни, браслеты. Противно. И притом все они какие-то лакированные. Смотрят на вас так, будто они вас этим осчастливливают. Ну, вот мы и приехали.
Направо и налево тянулись высокие дома Монцы; вдали из-за них едва-едва я видел какие-то дивные купола и колокольни, чудно рисовавшиеся на темном синем небе.
– Так вы не забудьте вашего обещания! – поднялась моя спутница, подавая знак кондуктору остановить конку.
– О, нет! Завтра же вы получите.
– Не знаю, как и благодарить вас. И, не подавая руки, она поклонилась и вышла. Стройная фигура ее еще раз мелькнула вдали, когда «трам» въехал на средневековую узкую улицу и встал. Я вышел, болтая со своими спутниками.
Странное впечатление оставила во мне моя новая знакомая.
«Что за тип?» думал я, вслушиваясь на память в ее печальный голос. Ее манера говорить, мысли, которые она облекала часто в изящную форму, заставляли думать, что на сей раз судьба меня натолкнула на далеко недюжинную личность. Я любовался ее движениями и приемами. Свое, более чем скромное, черное платье она носила с таким достоинством, сама печаль этих черных южных глаз так шла к ней! Рядом с этим – то и дело вскользь мысль о смерти… Точно тоскливая тема, проникавшая всю музыкальную пьесу.
Устала жить, или жизнь разбита?
Когда же было устать? Еще и тридцати лет нет?
Я оставался довольно долго в Монце; ходя по ее улицам и любуясь на остатки далекого прошлого, как вдруг на одном повороте столкнулся с Кропотовой.
– Неожиданность! И очень приятная! – проговорил я.
– Не думаю, – улыбнулась она.
– Почему?
– Я скучная. Да и оторвалась как-то от всего. Главное – от всего русского.
– Вы говорите, что давно не слышали русского слова. Но вы ведь читаете русские книги?
– Нет. Первое время я покупала лейпцигские издания, просмотрела все, теперь и этого не достать.
– Но зато переписываетесь с родными? – как будто без всякого намерения уронил я.
Она вздрогнула, повела на меня взглядом пристальным и в тоже время тревожным. Я понял, что дотронулся до больного места.
– Родных у меня нет, я совсем одна. Никого позади и никого рядом. Пустота кругом такая.
– Отчего же вы не вернетесь домой? Впрочем, виноват, может быть вы…
– Эмигрантка? О нет! – прервала она меня. – Так закисла, по русскому обычаю. Жаль оставить Италию, приросла к ней сердцем, – шутила она. – Вот вам новый литературный тип, разгадайте-ка, чего дурит барыня?
– И разгадывать не стану, сама скажет, если захочет.
– А вы значит привыкли, – как это в Петербурге и Москве делается. Чуть скучающая дама увидит писателя, сейчас же первым делом глаза закатит, а потом: «Ах, если б вы знали… Моя жизнь – это такой роман!» Случалось вам, верно, не раз слышать это.
– Бывало, – засмеялся я. – И все-то романы в том и заключаются ведь, что скучающая супруга наградит своего толстого мужа рогами и считает себя необыкновенной особой.
– А еще чаще, что и рога она наставила только в воображении. Вы думаете нет таких? А потом рассказывает. Я слышала, что разговаривать о грехах даже приятнее, чем делать их.
«Нет, не это!» – откинул я уже было слагавшуюся у меня идею «разбитой жизни».
– Настоящие романы, – романы действительности не такие. Они насмерть бьют. А если и уцелеешь, так останешься искалеченным! Да как еще! Как надорванный: каждое дыхание с болью да с натугой.
Я не показал вида, что придаю какое-нибудь значение ее словам, хотя красные пятна на ее щеках разгорелись, а вокруг рта легла глубокая синяя полоса. Она закашлялась и поднесла к губам платок, на котором осталась кровь. И кашляла она трудно: на шее жилы точно синие шнурки проступили, грудь колыхалась вся.