Исповедь женщины
Шрифт:
Отчего мы не умираем детьми? Какая была бы тогда счастливая жизнь!
Росла я в первое время как цветок в саду. Кроме солнца, росы да ветерка, никому, кажется, не было до меня никакого дела. Отец мой командовал полком, постоянно находился в горах; мать жила в Гори со мною. Она сама была отсюда. Меня часто спрашивали, отчего у меня такой восточный тип; другие, в Италии, меня принимали за свою, за итальянку. Дело в том, что моя мать была грузинка, а я похожа на нее. До восьми лет я не знала даже грамоты. Правда, начал было ходить к нам грузинский священник, принявшийся меня учить, но приехал отец и нашел, что грузинская грамота мне совсем не нужна. Потом он опять уехал в полк. Мать читать по-русски не умела, – я так и осталась на вольной воле. Целые дни я проводила в саду, где у меня была целая коллекция любимцев: маленький ручной джейран, барашек, кролик и голуби. Я слушала птиц, и мне казалось, что понимала их. Потом мало-помалу понимать я стала меньше, и еще недавно одушевленная, полная смысла и значения природа стала в моих глазах какой-то красивою декорацией, точно она существует не сама по себе, а для человека, как стены его комнаты, мебель, занавес. Когда я перестала понимать природу, она тоже перестала мало-помалу дружить со мною. Голуби не так доверчиво садились ко мне
Мать плакала тоже. Отчего она тогда же не умерла, моя бедная! Если бы знала она, что ее ждет впереди, она бы никогда не оставила нашего милого, тихого Гори.
По пути отсюда мы видели много разрушенных монастырей, стоявших на вершинах гор и обнесенных стенами. Поставлены они были в те времена, когда монахи должны были мечом отстаивать свои права, – молится за счастье целого мира. Обители эти так красиво рисовались вверху на темном небе. От них вниз к воде шли тайные ходы… Кое-где горы были как громадные муравейники, проточенные жилами, пещерами, гротами. Я помню одну такую гору, Оплессихе… В этих пещерах когда-то жили люди… Около мы остановились отдохнуть. Путешествия тогда совершались медленно. Отец и мать заснули; я, играя, забежала в один грот – желтый, безмолвный, печальный… Из него круглое отверстие вело в другой, из другого – в третий. Этот уже освещался сверху. Таким образом добралась я до громадной внутренней пещеры, где чернел на стене крест, и было сбито из глины возвышение, точно для алтаря. Дальше уже стояла тьма. Я пошла назад и попала в какую-то новую пещеру, где посередине лежали головни, должно быть, Бог знает когда разложенного и десятки лет назад потухшего костра; за нею шла еще – громадная сводчатая; вверху было пробито много отверстий, через которые я видела кружочки темно-синего неба. Большая сова, спугнутая мною, сорвалась со стены, ударилась в противоположную, откинулась назад и, тяжело размахивала крыльями, задела мою голову. Мне стало страшно. Я бросилась бежать, перелезла из одной дыры в другую, подымалась вверх, по шедшим уступами жилам, спускалась вниз… Из одного отверстия я увидела залитую солнечным светом долину, реку с ее свежими чинарами, зеленым лугом и плоскокровельной деревушкой; из трубы ее курился дым… Но выйти было невозможно, трещина оказывалась слишком узкой. Я не помню теперь, сколько времени в слепом страхе я блуждала по лабиринту… Я бы назвала этот страх нечеловеческим; я до тех пор никогда не видела нетопырей, висящих вниз головами, будто какие-то кисти. Этих серых кистей здесь было очень много… Я кричала, но мой крик терялся в подземных переходах; усталая я падала, не спуская глаз с темных входов в другие внутренние ячейки этой горы. Мне чудилось, что вот-вот оттуда покажется мокрая, слизкая и холодная лапа какого-нибудь чудовища, захватит меня и медленно притянет к себе. Или вдруг выбежит громадный паук, о котором рассказывали мне наши сказки. Мохнатый со стальными когтями и большими железными зубами во рту под брюхом, он схватит и обоймет, и прижмет меня к себе и, разорвав когтями грудь, станет выедать оттуда железными зубами мое сердце и пить мою кровь. Становилось уже темно; в отверстия, пробитые наружу, я видела, что смеркается… Солнце сквозь трещину горело, как золото, в другие виднелось небо, все охваченное желтыми тонами… И вместе с сумерками эти подземные жилы и ячейки просыпались. Слышался какой-то сначала неопределенный шум, точно тысячи змей зашуршали по твердому полу, потом будто тысячи крыльев стали рассекать застоявшийся воздух… И действительно, то и дело над моей головой пролетали совы, филины; зигзагами, неровно, порывисто, торопливо носились летучие мыши. Мне было все холоднее и холоднее. Я уже и не трогалась с места. Я точно окаменела, только глаза смотрели еще чутче, еще пристальнее в эту темноту: они точно допрашивали у нее чего-то – помимо меня. Изредка я пробовала вскрикивать, но в пересохшем горле не хватало силы, и оно только хрипело… Не понимаю, как я не сошла с ума тогда от ужаса. Меня нашли уже ночью. Не зная, где я, мингрельцы из ближайшего села с факелами обыскали всю гору. Отец боялся – не упала ли я в колодцы, бывшие в этих пещерах. Но, к счастью, я их не встречала и не видала.
Помню только, что от первого слабого отсвета факела я побежала, но наткнулась на другого горца, тоже с факелом. Мать я нашла внизу в невыразимом отчаянии. На лице всегда сурового отца я в первый раз увидела слезы. Он щедро отблагодарил мингрельцев, и они остались до утра в этих пещерах со своими факелами. Когда мы отъехали, я оглянулась и вскрикнула. В глубине темной ночи вся эта гора светилась изнутри красным пламенем, точно оно охватило ее насквозь…
– Теперь они там пируют за твое здоровье! – шутя обнял меня отец – Хочешь к ним опять?
Под самым Тифлисом ночью выехали нам навстречу какие-то бородатые люди в папахах и бурках. Они меня сильно перепугали. Я уже спала, когда услышала трескотню их выстрелов. Оказалось потом, что они были из полка моего отца. Один из них взял меня на руки. Как теперь помню это суровое, если хотите, зверское лицо, но с такими добрыми глазами, что оно мне почему-то напомнило мою бабушку, баловавшую меня изо всех сил. Тифлис того времени и Тифлис нынешний совсем не похожи один на другой. Тогда в нем было мало европейского. В глубокой котловине по берегам Куры, среди благоуханных садов, блестели под солнцем его плоские крыши. Чем выше они подымались, тем более суживались улицы и пропадали сады. На половине высоты плоские кровли казались ступенями каких-то перепутанных лестниц, переулки – трещинами, площадки, обсаженные чинарами и кизилом, – небольшими пятнами. Кое-где молчаливые и торжественные подымались руины древних башен, от старости кутавшиеся в зеленые плащи всякой цепкой поросли, из-под которой только кое-где дрогло дряхлое тело потрескавшегося и поседевшего мхами камня. По вечерам, когда дневная жара спадала, со всех концов города, со всех концов города слышалась зурна; армяне и грузины, в пестрых костюмах своих, плясали на плоских кровлях до поздней ночи, а часто и задумчивая луна видела то же самое и слышала нервные звуки восточной музыки и пения. Все это не относится к делу, не относится к моему сегодняшнему дню, – я это знаю. Всего этого вовсе не надо для той цели, с которой я принялась за свои воспоминания, правда. Но в годину скорби и печали так отрадно опять переживать светлые – увы! – немногие светлые дни своего прошлого! Таким счастьем веет от них, и мысли уносятся далеко-далеко к тихим берегам Куры, под тень родных чинар… И забываешь, что иная жизнь шумными волнами бьется кругом, что никому здесь до тебя нет никакого дела. Чужая, всем чужая и одна на целом свете, на этом большом, безжалостном свете!.. Говорят: капля в море! Да! Но в этой капле заключен целый бесконечный мир ее личных страданий!.. Бесконечному миру, разумеется, нет дела до крохотной капельки, но ей-то ведь от этого не легче и от сознания своего ничтожества и величия, окружающего ее, ее мучения не станут менее чувствительными… Вот под моим окном добродушный падре прошел к старухе Элеонор. Она обещала все свое состояние оставить на церковь, и святой отец Антонио ежедневно навещает ее, укрепляя в этом благом намерении свою благочестивую дщерь. Вон стройный и сильный Беппо по обыкновению остановился на той стороне улицы, вытаращил глаза, открыл рот, несмотря на то, что солнце жжет ему и без того смуглое лицо; он простоит так, пока не увидит вскользь племянницу моей хозяйки Лючию или пока ее тетка не плеснет в него чем-нибудь из кухни… Вон и Лючия – распелась, как соловей, и знать ничего не хочет, примеряя свежие и пышные розы, алые и ароматные, к своим иссиня-чёрными волосам, тяжесть которых оттягивает назад ее хорошенькую, с тонким носиком и раздувающимися ноздрями, головку… И завидно делается.
Все это живет, верит, надеется!
Только у меня точно льдом обложило сердце…
Душно, жить нечем: ничего не осталось, что бы заставляло хотеть жить… Да, отчего я не такая, как все? Я и тогда, когда бегала по Тифлисским улицам, была не такая, как мои подруги. Слишком часто задумывалась, слишком много работал мой маленький умишко, слишком и тогда я уже болела душой… за… впрочем, что же, никто не увидит этих строк, а кто увидит, не поймет здесь, – за своего отца и мать!
Мои воспоминания подошли к этому тяжелому периоду!
Нет, он тоже не был виноват Он не мог быть виноват сознательно, умышленно. К нему эта пагубная страсть подошла нежданно, негаданно. Я знаю, что мой отец не мог быть дурным человеком. Смолоду, попав из Петербурга на Кавказ за историю, которая могла заставить его только еще смелее поднять свою гордую и красивую голову, он был выше той среды, где ему приходилось жить. Женился он головокружительном порыве, сослепу, не зная, что в замен целого существования моей матери, всех ее грез, мыслей и чувств (потому что иначе она любить не умела) он дает только редкие бешенные мгновения страсти и потом уходит еще далее от бедной женщины, делается для нее все загадочнее, недоступнее. Часто, когда он спал, она приходила, чуть дыша и босиком, чтобы не разбудить его, и по целым часам сидела над его головой, не отводя взгляда от дорогого и милого ей лица. Бог знает на какое мученичество пошла бы оклеветанная писателями и поэтами восточная женщина, чтобы только уловить на этом лице к ней обращенную мягкую и добрую улыбку, полную ласковой простоты. Как бы она была бесконечно счастлива, если бы он хоть на мгновенье поднял ее до себя, дал бы ей почувствовать их обоюдное равенство. Но ничего подобного не бывало. Случалось, проснувшись, он подымал на нее недоумевающий и холодный взгляд и спокойно спрашивал: «Что тебе, Нина?» – «Ничего, я пришла найти здесь свою работу… Я сейчас уйду!» – тихо и робко роняла она и, опустив голову, как виноватая, уходила прочь, мучаясь самым безумным желанием оглянуться, посмотреть, каким взглядом он ее провожает, и не смея выполнить этого желания…
Нет, он не был виноват!
Ему, этому гордому человеку, казалось, что его может понять только женщина, равная ему по образованию, по положению. Он не знал, что у женщины есть один словарь, в котором она может найти объяснение и оправдание всему, решительно всему – это ее больное, часто израненное, но всегда бьющееся глубокой любовью сердце. Раз он, проходя мимо, задумавшись, ни с того ни с сего наклонился и машинально поцеловал ее в голову. У мамы слезы брызнули из глаз, она подняла взгляд свой на него; улыбнись он, она замерла бы в его объятиях, счастливая и радостная, ожившая для новой жизни, но он этого не сделал. Он терпеть не мог слез. Увидев их, он только поморщился брезгливо и процедил сквозь зубы: «Пожалуйста, вытри глаза!»
Нет, он не виноват!
Я иногда думала, что я хочу его оправдать в моих глазах потому именно, что сама любила его когда-то и теперь люблю его память. Но нет – отодвигаясь от него, глядя со стороны – я повторяю: он не виноват. Ведь та, приехавшая из Петербурга в Тифлис, его кузина, была так ослепительно хороша. Эти волны светлых, какие бывают только у детей, волос, эти темно-синие глубокие глаз постоянно менявшие свое выражение, много говорившие и как говорившие! Эти губы с их смелою улыбкой, этот овал лица матового-бледного, но часто вспыхивавшего ярким румянцем эти царственные плечи, стан… Я была ребенком, но не могла отойти от тети, хотя она не обращала на меня ни малейшего внимания. И мама, бедная мама, сначала тоже сильно привязалась к ней, но потом стала задумываться, видя и слыша, что при ней муж и кузина целый вечер говорят на непонятном ей французском языке. И когда она решалась предложить какой-нибудь вопрос, оба они точно просыпались, сначала с недоумением взглядывали на нее, потом торопливо отвечали оба вместе и тотчас же, забыв и о ней, и о ее вопросе, продолжали прерванную беседу…
Да, мама стала сначала задумываться, побледнела, осунулась и потому казалась еще потеряннее, еще скучнее для тех обоих. Но как она должна была страдать, чувствуя себя постороннею на их вечерах, на их беседах. Она уходила ко мне, схватывала меня на руки, целовала и плакала. И я своим детским сердцем понимала, отчего она плачет. Я маленькими ручонками своими ласкала ее голову и шептала на ухо:
– Не плачь, мама, не плачь, милая… Она ведь скоро уедет.
– Да… Анюта… Она уедет, но увезет от нас с тобой то, что уж не вернется к нам никогда.
Восточная женщина умеет долго и много терпеть.
Мама до конца терпела. Раз только она, проходя по галерее, огибавшей наш дом и висевшей над Курой, случайно заглянула в окно кабинета моего отца, отшатнулась вся бледная, схватилась за перила и долго оставалась так, закрыв глаза и сжав, до боли сжав, свои зубы… Потом она совладала с собой и пошла дальше. Но с этой минуты она уже не поднимала головы… Раз, я помню этот вечер!.. Он врезался в мое сердце, и из него ничто – ни годы, ни даль, ни мое собственное горе – не могло оторвать этого воспоминания…