Исповедь женщины
Шрифт:
Полное однообразие моей жизни за то время нарушилось только двумя событиями. Во-первых, «либр-пансёр» раз как-то явился к нам со столь многозначительным видом, что я не удержалась и спросила его:
– Боже мой! Что с вами? Уж не открыт ли способ приготовить человека в реторте?
– Нет, это дело будущего, более или менее отдаленного. Нет!.. А я прошу позволения представить вам молодого ученого, имя которого уже с уважением произносится за границей и в прочих местах.
– Кто это?
– Сам Островитинов! – И он пресмешно поднял брови ко лбу и сжал многозначительно губы.
– Что значит сам? Что еще это за новые знаменитости?
– А то, что он открыл новую бактерию патриотизма.
– Как? – даже привстала тетя. Она всего ожидала от нашего «либр-пансёра», только не этого.
– Ну, да! Известно теперь, что все эти так называемые чувства, как-то: любовь, страсть, вражда и т. д., обусловливаются пребыванием в человеческом организме
Но тут уже ни я ни тетя не выдержали. Мы расхохотались так искренно, что бедный философ схватился за шляпу и выбежал вон; впрочем, как ни был он взбешен, но заметив в передней выпавший гвоздь, тотчас же поднял шум на целый дом, объявив нам: «Вот увидите, а кто-нибудь здесь да потеряет деньги!..» Через два дня явился к нам с Островитиновым. Это чудо микроскопии было облечено в какой-то серый пиджак и зеленый галстук. Белье на нем оказалось не первой свежести, и, вероятно по множеству занятий и за недостатком времени, сей великий муж никогда не чистил себе зубы. Волосы каким-то хохлом взвивались у него на лбу… Уши, точно ручки к котлу, были торчмя припаяны к его голове. Очевидно, он происходил от чресл Авраамовых. Впрочем, по наглому виду, это было ясно и без ушей! Он, небрежно кивнув мне, дотронулся холодной и влажной рукой до руки тети и бухнулся на диван так, что все кругом задрожало. С первого раза он заявил нам, что он работал с самим Кохом, делал доклад в берлинском медицинском обществе, что его знают в Европе, Америке и Австралии, но что в Россию он вернулся только для того, чтобы женится… При этом он бросил на меня ободряющий взгляд. Дескать «старайся, и я, пожалуй, сделаю тебе предложение». Предпочтение, отданное им в этом случае России, объяснялось тем, что только русская женщина может если не возвыситься до его гения, то понять его и служить ему. Потом ему нужны деньги, ибо наука требует расходов. Если бы он был шарлатан, он, разумеется, занимался бы практикой; но он хочет оставить свое имя в наследие потомству, сделав его рубежом между прошлым и настоящим, так, чтобы впоследствии, лет этак через тысячу, говорили: «Это было до или после Островитинова». У него была при этом препротивная манера, говоря, щупать себе нос, точно он опасался за него, как бы тот не слетел, не унесся в пространство. И как он выбалтывал все! Я могу сравнить это только с одним. В бессонную ночь, после дождя, лежишь и слушаешь, как с крыши на железный лист подоконника падает капля за каплей. Медленно, правильно… кап… кап… кап… Сначала относишься равнодушно, потом нервы начинают шалить – кап… кап… кап… уже ждешь и считаешь. Еще несколько погодя, делается какое-то тоскливое состояние духа, с каждой каплей все усиливающееся; наконец вам кажется, что эти капли падают на вас самих, на ваш мозг, пронизывают вас насквозь! Закутываешься с головою в одеяло, кладешь ее под подушку, но и тут все чудится это кап… кап… кап… Наконец вскакиваешь, как безумная, и уходишь в другую комнату, чтобы не слышать этого. Островитинов «капал» таким образом целый вечер. Излагал медленно, скучно, выжимая слово за словом, капая всю теорию своих бактерий патриотизма; самодовольно и благосклонно намекнул, глядя в мою сторону, что ему тоже не чужды, при всех его занятиях, бактерии любви, и, наконец, попросил себе, как в трактире, бифштекс.
– Я, знаете, всегда привык в это время… С полубутылкой красного вина.
Тетя смотрела на него во все глаза. Ему подали бифштекс. Он как-то особенно быстро съел его, затем снял хлебом весь соус с тарелки, проглотил хлеб и, окончив это занятие, поморгал на свечи и на лампу, полез в один карман, потом – в другой и вдруг поразил нас вопросом:
– А нет ли у вас носового платка? Я свой забыл дома.
– Ученые все рассеяны! – извинился за него «либр-пансёр», все время восторженно смотревший ему в рот, точно оттуда должна была вылететь какая-нибудь необыкновенная птица и произнести нечто особенно великолепное.
Рассказав нам затем план будущих своих работ, он вдруг встал и начал прощаться.
– Пожалуйста, заходите! – пригласила его тетя из вежливости.
– Да, пожалуй, я к вам зайду; вы, знаете, мне понравилось. Я люблю простых русских людей, но я все время за работой. Единственный свободный у меня час – это шесть, когда я обедаю, так что если вы пригласите меня обедать – я могу… Вы меня простите, я ведь по нашему доброму русскому обычаю.
– Бактерия патриотизма? – я угодливым смехом пошутил «либр-пансёр».
– Да, что хотите… Я все-таки русский человек.
«Либр-пансёр» пошел его провожать на лестницу сам, не допустив до этого горничную, подал ему пальто и калоши, обвязал ему шею гарусным шарфом (чудо микроскопии страшно боялось насморка!) и вернулся, точно с Синая, сияющий и ополоумевший от экстаза.
– Вот человек! Какая оригинальность, самобытность… И заметили, что он уже дошел до той степени, когда перестают стесняться? Он знает свою силу и значение и не намерен поступаться своими желаниями и привычками ради глупых церемоний. Он отбросил от себя все… Вы понимаете? Он один велик, а окружающее все мелко. Он снисходит к нему. О, это настоящая мощь! Вы, Аня, счастливица, – неожиданно для меня разразился он обращением ко мне.
– Почему это? – удивилась я.
– Да уж так!.. Вы ему понравились… Я его спрашивал – какова? А он подмигнул, ткнул меня кулаком в живот, вот в это самое место (и он благоговейно коснулся «этого самого места») – мы ведь с ним друзья – и говорит мне: «Весьма удовлетворительна, весьма и весьма добропорядочна». Даже о том, есть ли что за тобою справился. «Мне, объяснил, жена нужна с приданым, чтобы я, не заботясь ни о чем, мог продолжать далее свои открытия». У него все вперед рассчитано, все. О, это такая голова! Он, знаете, самого Коха «старым дураком» называет!
«Такая голова» предъявилась дня через два и прямо к обеду.
Ел он необыкновенно много и так поспешно, точно думал, что каждую минуту у него могут отнять лакомое блюдо и затем он умрет от голода. Набросав себе в рот множество кусков и проглотив их с какою-то звериной жадностью, он как-то противно отвалился назад и, сопя, осматривал нас посоловевшими глазами. После обеда он сделал мне род экзамена. – Где и чему я училась, что читала, способна ли я понять всю прелесть – скрасить жизнь великому ученому и самоотверженно служить его гению, его открытиям, на удивление современникам и на благо потомству и т. д. Я нарочно ему отвечала обстоятельнейшим образом, внутренне смеясь. Островитинов остался результатом этих переговоров вполне доволен. Мысленно он поставил мне пять баллов, одобрительно кивал мне головой и сладко пробегал по всей моей фигуре своим отвратительно бесцеремонным взглядом. На другой же день он прислал мне письмо. Привожу его целиком, как оно было им написано. «Время дорого, и тратить его надо скупо. Потому буду краток. Вы мне понравились, думаю, что лучше жены я найти пока бы не смог. Впрочем, я снисходителен. Хотите разделить мою будущность, я поведу вас к славе. Мы, впрочем, уже поняли, как мне кажется, друг друга. Посему вступления излишни, делаю вам предложение. Через неделю свадьба, после чего едем за границу, ибо меня ждет моя берлинская лаборатория, – а наука прежде всего. Чтобы вы знали, где помещались мои произведения, привожу им точный список, вот они:
«О кровообращении у раков…» (следует наименование ученого журнала и указание отзывов, напечатанных в специальных изданиях).
«Нервы сверчка» (тоже).
«Энергия силы муравья по отношению к такой же у кузнечика». И так далее вплоть до знаменитого ряда бактерий, заключавшегося «бактериями патриотизма»…
Зачем я вспоминаю об этом теперь? До того ли мне? Не знаю, но так приятно останавливаться на каждой, пустой даже, мелочи моего прошлого, переживая его опять, день за днем, час за часом… Я и теперь, приговоренная, смеюсь, как тогда, смеюсь от души, перечитывая письмо этого влюбленного в себя ученого. Он, впрочем, плохо кончил, бедный. Ему удалось, наконец, прельстить своими открытиями какую-то старую деву с большими деньгами. Но – увы! – уехав с ним в Берлин, она увлеклась его ассистентом, плечистым немцем, и отправилась с ним куда-то далеко, оставив мужа с его ретортами, колбами и ушами вроде котельных ручек, но без гроша денег. Так же неудачно кончил и наш родственник «либр-пансёр». Он все время носился со своим неверием, стараясь развивать всех подходивших и не подходивших к этому субъектов, пока не наткнулся на совершенно непредвиденное им обстоятельство. Спиритизм был тогда в моде, и, между прочим, тетя пригласила к себе какую-то провинциальную актрису, славившуюся в качестве удивительного медиума и поэтому страдавшею водо- и мылобоязнью. Она была, что называется, на все руки: между прочим, пела в оперетке, ухитряясь делать это без всякого голоса. Некрасивая, она смотрела вдохновенно и закидывала волосы назад, приготовляясь к сеансу. К нам она явилась с сигарным ящиком без крышки; поперек его была вделана проволока, а в боках проделаны отверстия. Сквозь эти отверстия на проволоке лежала линейка с алфавитом. Медиум госпожа Офоськина и еще кто-нибудь касались руками концов линейки, она начинала шевелиться, двигаться и там, где останавливалась, буква, находившаяся в этот момент у проволоки, отмечалась… Сначала дело не шло, «либр-пансёр» мешал своими шуточками, которые он находил остроумными и сам первый хохотал над ними.
Потом он сам с госпожой Офоськиной сел к линейке и задал неведомому духу вопрос:
– Кто я?
Неведомый дух ответил кратко и выразительно:
– Дурак.
«Либр-пансёр» озадачился и начал относиться к делу внимательнее. Госпожа Офоськина, побледнев и вся передергиваясь судорогами, погрузилась в «нервный ток». Она была в трансе, и страшно было смотреть на ее молодое, но совершенно искажавшееся от непроизвольных движений лицо. Тетя сидела в темном углу, откуда могла наблюдать за всем происходившим. Я поместилась несколько ближе.