Исповедь
Шрифт:
Я знал, что священника пригласят из этой церкви, так как она единственная находилась поблизости от банка. Я так же знал, что ты в этот день находился на службе внутри церкви. Я все рассчитал. Полицейские не стали бы искать, на мое требование, иную церковь и другого священника, так как у них было все под носом, готовое. Если же они подослали не тебя, а какого-то переодетого в рясу полицейского, то я бы заметил бы разницу, и сумел бы отличить священника от полицейского. Полицейский не имеет библии и не знает ее. Те страницы из библии, что я велел найти вначале, были простой проверкой на предмет подлинности человека к духовному лицу. И ты великолепно справился с этим заданием, найдя достаточно быстро требуемую мной главу из библии. Вы все в церкви пользуетесь одинаковыми книгами библии, все они похожи и трудно их отличить друг от друга. Когда ты вошел в банк, то я забрал у тебя библию. А, когда сооружал кафедру используя заложников, то незаметно подменил твою библию на украденною мной ранее. Таким образом, эта отравленная мной страница находилась в книге, что я дал тебе. Твою же библию я спрятал под одеждой. Читая последнюю главу, что я приказал тебе исполнить, ты и был отравлен. Я видел, как ты задыхаешься, как жутко покраснело твое лицо, все думали, что это на тебя так молитвы и грехи наши воздействуют, поэтому были сильно напуганы, но об истинной причине твоего внезапного поведения, знал лишь я.
Этот яд нельзя обнаружить в организме человека, если не предполагать, что человек был отравлен. Он, после своего воздействия на сердце, растворяется на мелкие атомы, которые многие химики не обнаружили бы. Его действие — это разрыв капилляров сердца. Выглядит смерть, как ишемическая болезнь, которой человек на самом деле никогда и не страдал.
Наверное, яд был слабым от времени. Мне он достался от моего отца, он химиком был. Я его не использовал до того самого момента. Раз вы живы, значит, яд ослабел со временем, потерял свое действие. И я рад, что ты жив, и этот грех не лежит на мне.
Я отпустил всех заложников, поменял книги, и сжег ту книгу, страница в которой была отравлена смертельным порошком вместе с какими-то попавшими мне под руку бумагами из стола. Так я скрыл последнюю улику, претворившись обезумевшим для полиции.
Можешь ли ты теперь отпустить мне мои грехи? — спросил заключенный с надеждой в голосе.
— Нет. У тебя есть еще один грех, о котором ты умолчал.
— Какой еще? — удивленным голосом произнес заключенный.
— Ты рассказал мне о последнем преступлении, где ты пожалел ребенка.
— Но, ведь я рассказал тебе об этом?
— Верно, мать мертва. Я говорю о том преступлении, которое еще не произошло, но может по твоей вине произойти.
— Я не понимаю. Что же это, черт возьми, за преступление?
— Отца мальчика, которого ты пожалел, арестовали, и обвинили в преступлении против своей жены, иностранки. Судьи уже приговорили его к высшей мере наказания — смертной казни.
— Я здесь не причем. Нет… нет. Это прокурор. Он безжалостный ко всем. Он дьявол, он готов любого отправить в чистилище…
— Ты виновен…
— Нет, нет… Я лишь хотел, — заключенный схватился за голову, словно она разрывалась на части, и пытался руками ее сдержать и сохранить целой, — что бы меня остановили, а не оправдали. — Он привстал, а затем начал биться головой о каменную стенку, произнося слова в диком и безумном вопле. — Этот голос,… когда он оставит меня в покое?!
Из его головы полилась кровь и его руки окрасились багровым цветом. Он раскрыл широко ладони уставившись безумными глазами на них. Но, из-за темноты видел лишь два темных пятна. Кровь катилась каплями по его щекам, падая на каменный пол.
— Ненавижу кровь… Ты должен мне помочь. Останови меня. Спаси мою душу от этого безумия. Я не выдержу эти муки. Вот он опять… Этот голос. Он вновь приказывает мне согрешить… Ты же священник, мать твою! — заключенный согнулся, словно в конвульсиях, держась руками за голову. — Помоги же мне!
— Хорошо, я помогу. Но для этого ты должен кое-что сделать.
— Что угодно, говори, я на все согласен, лишь бы не слышать его.
— Ты должен написать признание, все то, что ты мне рассказал. — сказал священник.
— Но, как? У меня нет бумаг, — он поднял руки и увидел два темных пятна.
— Ты найдешь способ, — надменно прозвучал голос из темноты.
Холодная испарина появилась на затылке у заключенного и волной прокатилась по спине. Он мрачно глядел на испачканные кровью руки и зловеще посматривал на стену сквозь них. Дрожащими и окровавленными руками он начал выводить на темной каменной стене вслепую по памяти, все имена и фамилии убитых им людей: жен и их детей.
Какой-то зловещий запах трупного тления заполнил холодную камеру. Его окровавленные пальцы касались головы в области свежей раны, а потом, словно перо, выводили буквы, дрожащей рукой по плесени застывшей на холодной каменной и покрытой занавесом мрака стене. Он не видел написанных букв, имен и фамилий, но перед ним отчетливо всплывали лица, чьи имена он выводил на черной каменной бумаге.
Наконец он закончил писать свое признание и тяжело опустился на пол, облокотившись без сил на мрачную стену. Так мрачно и уныло сидел он несколько минут уставившись большими выпуклыми глазами в мрак, а затем, прижав ладони к лицу, дико заорал, словно его голова распадается на две части, и так же неожиданно замолчал.
— Поздно, — вдруг, протяжно и уверенно, произнес он. — Тебе не помешать мне. Ты слаб передо мной. Мне десятки сотен лет, а ты мошка, не стоящая жизни. — неожиданно произнес заключенный не своим голосом. Этот голос не отражался эхом. Заключенный разразился диким нечеловеческим смехом обезумевшего.
— Он мой, и они все тоже! — завопил заключенный чужим голосом.
Он неожиданно поднялся на нетвердые ноги и, развернувшись к стене, начал судорожно тереть по ней, стараясь удалить кровавую запись, сопровождая свои действия словами в безумном голосе:
— «Если он виновен в чем-нибудь, и исповедается, в чем он согрешил, то пусть принесет Господу за грех свой, которым он согрешил, жертву повинности…».
Неожиданно в коридоре зашипела лампочка и, выбросив наружу несколько искр, погасла. В камере стало мрачнее ночи, и лишь тяжелый запах плесени и сырости оставался неизменным и напоминал о подземелье. У противоположной стены появился новый звук, он походил на какой-то странный шелест, словно отделялась одна живая ткань от другой. Заключенный прервал свои действия и обернулся. Его лицо было наполнено неистовым ужасом. От противоположной стены, где находился священник, послышалось какое-то неловкое движение. Шелест переходил в звук напоминающий ломку и хруст костей. Черная мгла от противоположной стены медленно перемещалась в направлении заключенного. Его разбитые и окровавленные руки начали судорожно непроизвольно вздрагивать. Это был обычный человеческий страх перед неизвестностью доведенный до критического ранга — безумия, перед более сильным и могущественным существом. Страх постепенно наполнял тело, как вода сосуд, и подбирался в самые потаенные уголки его обезумевшего мозга. Даже голос, к которому он привык беспрекословно подчиняться и которого боялся, отошел на второй план, заторможенный страхом. Этот страх затмил все его предыдущие страхи.
Существо перемещалось, ломались кости, хрустели, разрываясь и вновь соединяясь, суставы, аморфно перемещались в хаотичном порядке и противоестественно для человека, его конечности, но оно неминуемо приближалось.
Даже все затаенные мысли покинули заключенного перед лицом этого страха. Несмотря на черную мглу, которая окружала его, он все же сумел отличить несколько конечностей этого существа. Оно не шло, как это делает человек, а волокло тяжелые ноги; оно не перемещалось, а ломая свои конечности, переползало и вновь ломало, приближаясь все ближе и ближе, подбираясь к его телу, и забираясь внутрь его мозга.