Исповедь
Шрифт:
Наверно, была какая-то врожденная противоположность между ее образом мыслей и моим, если, помимо тысячи неловкостей, постоянно прорывавшихся у меня в разговоре и даже в письмах, когда я бывал с ней в самых лучших отношениях, случалось, что ей многое не нравилось, и я не мог понять почему. Приведу только один пример, хотя мог бы привести их двадцать. Она знала, что я переписываю для г-жи д’Удето «Элоизу» за постраничную оплату. Она пожелала тоже получить экземпляр на тех же условиях. Я обещал и, включив ее тем самым в число своих заказчиков, написал ей что-то любезное и почтительное по этому поводу; по крайней мере таково было мое намерение. Вот ее ответ (связка В, № 43), заставивший меня свалиться с облаков:
Версаль, вторник
«Я рада, я в восхищении: ваше письмо доставило мне бесконечное удовольствие; спешу сообщить вам об этом и поблагодарить вас.
Вот подлинные выраженья вашего письма: «Хотя вы, несомненно, очень выгодная заказчица, я не без колебаний беру с вас деньги: в сущности, это я должен был бы платить вам за удовольствие работать для вас». Ничего к этому не прибавлю. Я огорчена, что вы никогда ничего не сообщаете
Получив это письмо, я отложил более тщательное изучение его и поспешил ответить, чтобы протестовать против всякого дурного толкования моих слов. А после многодневного обдумыванья – вполне естественно, полный тревоги, по-прежнему ничего не понимая, – вот какой я дал по этому поводу окончательный ответ:
Монморанси, 8 декабря 1759 г.
«Со времени моего последнего письма я сотни раз думал об этой фразе. Я рассматривал ее в ее собственном и прямом смысле, разбирал во всех смыслах, какие только можно ей придать, и признаюсь, милостивая государыня, – не знаю, должен ли я принести вам извинения или это вы должны просить их у меня».
Прошло уже десять лет с тех пор, как эти письма были написаны. Я часто думал о них с того времени; и моя глупость в этом вопросе до сих пор настолько велика, что мне так и не удалось понять, что могла она найти в этой фразе – не говорю, обидного, но хотя бы неприятного.
Относительно рукописного экземпляра «Элоизы», который пожелала иметь герцогиня Люксембургская, я должен рассказать, какое сделал к нему добавление, чтобы отличить его каким-нибудь заметным преимуществом от всех других. Я написал отдельно приключения милорда Эдуарда{391} и долго колебался, включать или не включать их, целиком или в отрывках, в это произведение, где они казались мне нужными. В конце концов я решил совсем их выбросить, потому что они отличаются по тону от всего остального и могли нарушить его трогательную простоту. К этому у меня появилось и другое, более веское основание, когда я лучше узнал герцогиню. Дело в том, что в этих приключениях фигурирует одна римская маркиза с отвратительным характером, отдельные черты которого, совсем не свойственные герцогине, могли быть приписаны ей теми, кто знал ее только понаслышке. Поэтому я очень радовался своему решению и укрепился в нем. Но, горячо желая обогатить ее экземпляр чем-нибудь таким, чего не было ни в одном другом, я не нашел ничего лучшего, как сделать из этих злосчастных приключений выдержки и прибавить их туда. Мысль безрассудная, нелепая, и объяснить ее можно только слепой судьбой, увлекавшей меня к гибели!
Quos vult perdere Jupiter, dementat{392}.Я был настолько глуп, что сделал выдержки с особой тщательностью, потратив на них много труда, и послал ей этот отрывок, как самую прекрасную вещь на свете, – причем предупреждал, что сжег оригинал (как это и было в действительности), что выдержки сделаны для нее одной и их никто никогда не увидит, если только она сама не покажет их. Все это, нисколько не убедив ее в моем благоразумии и скромности, как я рассчитывал, только дало ей повод думать, будто я усматриваю здесь обидное для нее сходство. Я безрассудно был уверен, что она придет в восторг от моего поступка. Однако, вопреки моим ожиданиям, она не выразила по этому поводу никакого восхищения и, к великому моему удивлению, никогда ни одним словом не упомянула о присланной тетради. Но я по-прежнему был доволен своей находчивостью и только много времени спустя – по другим признакам – заметил, какое впечатление она произвела.
Относительно ее экземпляра мне пришла в голову еще одна идея, более благоразумная, но по своим отдаленным последствиям явившаяся для меня не менее вредной: все содействует року, когда он влечет человека к несчастью. Мне захотелось украсить эту рукопись рисунками для гравюр к «Юлии», оказавшимися одного формата с тетрадью. Я попросил эти рисунки у Куанде, так как они принадлежали мне с любой точки зрения, тем более что я отдал ему весь доход с гравюр, а оттиски с них расходились в большом количестве. Куанде настолько же хитер, насколько я лишен хитрости. Заставив себя упрашивать, он добился того, что узнал, зачем они мне понадобились. Тогда, под предлогом, что ему захотелось прибавить к этим рисункам несколько украшений, он принудил меня оставить их у него, и кончилось тем, что поднес их сам.
Ego versiculos feci, tulit alter honores [54] {393} .Это окончательно открыло ему двери дома герцога Люксембургского, и с тех пор он стал бывать там запросто. После моего временного переселения в «Малый замок» Куанде очень часто приходил туда ко мне, и всегда с самого утра, – особенно когда герцог и герцогиня бывали в Монморанси. Получалось так, что, для того чтобы провести с ним день, я не показывался в замке. Меня стали упрекать за это отсутствие; я объяснил причину. Меня попросили привести г-на Куанде; я привел его. А плут Куанде только этого и добивался. Так, благодаря исключительной доброте ко мне герцога и герцогини служащий г-на Телюзона, которого хозяин иногда удостаивал сажать с собой за стол, когда не было гостей, вдруг оказался допущенным к столу маршала Франции, в общество принцев, герцогинь, самой высокой придворной знати. Никогда не забуду, как однажды Куанде нужно было вернуться в Париж раньше обычного и маршал после обеда сказал присутствующим: «Пойдем прогуляемся по дороге в Сен-Дени; проводим господина Куанде». Голова бедного малого окончательно
54
Я сложил стихи, а славу другой пожинает (лат.).
Как только домик в Мон-Луи был готов, я его чисто и просто омеблировал и вернулся туда, не желая нарушить правило, принятое мною при выезде из Эрмитажа, – иметь всегда свою собственную квартиру; но я не мог также отказаться от своего помещения в «Малом замке». Я взял с собой ключ от него и, дорожа прелестными завтраками в перистиле, часто ночевал там и проводил иногда по два, по три дня, как на даче. Из всех частных лиц в Европе я обладал тогда, быть может, самым лучшим и приятным помещением. Мой хозяин, г-н Мата, самый милый человек на свете, предоставил мне целиком руководство ремонтом в Мон-Луи и пожелал, чтобы я распоряжался его рабочими, а он совсем не будет вмешиваться. И вот я ухитрился сделать себе из одной комнаты на втором этаже полную квартиру, состоящую из спальни и гардеробной. На первом этаже были кухня и комната Терезы. Башня служила мне кабинетом; в ней поставили хорошую застекленную перегородку и сложили камин. Поселившись там, я для развлечения принялся украшать террасу, уже осененную двумя рядами молодых лип; я велел прибавить к ним еще два, чтобы получилась зеленая беседка, и поставить там каменный стол и скамьи; посадил вокруг сирень, жасмин и жимолость, разбил параллельно обоим рядам деревьев прекрасный цветник. Эта терраса была расположена выше, чем терраса замка; с нее открывался не менее прекрасный вид; я приручил там множество птиц; она служила мне гостиной, где я принимал маршала и его супругу, герцога де Вильруа, принца де Тенгри, маркиза д’Армантьера, герцогиню де Монморанси, герцогиню де Буффле, графиню де Валантинуа, графиню де Буффле и других лиц того же ранга, которые не отказывались совершать паломничество из замка в Мон-Луи по очень утомительному подъему. Всеми этими посещениями я был обязан благосклонности герцога и герцогини Люксембургских; я понимал это, и сердце мое было полно благодарности. Однажды в припадке умиления я сказал герцогу, обнимая его: «Ах, господин маршал, я ненавидел великих мира сего, пока не узнал вас, а теперь ненавижу их еще больше, – ибо вы показали мне, как легко им было бы заставить себя обожать». Впрочем, приглашаю всех, кто знал меня в это время, засвидетельствовать, заметили ли они, чтобы весь этот блеск хотя бы на минуту ослепил меня, чтобы дым этого фимиама одурманил мне голову, изменился ли я в своем обращении, стал ли менее прост в своих манерах, раздружился ли с соседями, перестал ли тесно общаться с народом, не был ли так же готов всем услужить когда мог, не раздражаясь из-за бесчисленных и нередко бессмысленных беспокойств, которые постоянно мне доставляли. Если сердце влекло меня в замок Монморанси вследствие искренней привязанности к его хозяевам, оно также заставляло меня возвращаться в мои края, чтобы насладиться радостями жизни спокойной и простой, без которой для меня нет счастья. Тереза подружилась с дочерью каменщика, моего соседа, некоего Пийе, а я подружился с ним самим; и вот, пообедав утром в замке – не ради удовольствия, а чтобы сделать приятное супруге маршала, с каким нетерпеньем возвращался я вечером оттуда, чтобы поужинать с добряком Пийе и его семьей то у него в доме, то у меня!
Кроме этих двух квартир, я скоро получил еще третью – в парижском особняке герцога и герцогини Люксембургских: хозяева так настаивали на том, чтобы я навещал их там иногда, что я согласился, несмотря на свое отвращенье к Парижу, где после своего отъезда в Эрмитаж был только два раза, о чем я уже говорил. Впрочем, теперь я ездил туда только по определенным дням, единственно для того, чтобы поужинать, и возвращался на другой день утром. Я входил и выходил через сад, примыкавший к бульвару, так что мог сказать, ничуть не погрешив против истины, что нога моя не касалась парижской мостовой.
Среди этого кратковременного благоденствия издали уже надвигалась катастрофа, положившая ему конец. Вскоре после моего возвращения в Мон-Луи у меня завязалось там – как обычно, помимо моего желания – новое знакомство, тоже составляющее целую эпоху в истории моей жизни. Из дальнейшего будет видно – в хорошем или дурном смысле слова. Новой знакомой была маркиза де Верделен, моя соседка, муж которой незадолго перед тем купил загородный дом в Суази, возле Монморанси. Мадемуазель Аре, дочь графа Арса, человека знатного, но бедного, вышла замуж за г-на де Верделена, старого, безобразного, глухого, кривого, со шрамом на лице, резкого, грубого, ревнивого, а в общем добродушного, если к нему умело подойти, и обладателя ренты в пятнадцать-двадцать тысяч ливров, за которую ее и выдали. Этот селадон весь день ругался, кричал, бушевал и доводил жену до слез, но в конце концов всегда делал то, что она хотела, воображая, что делает ей назло, так как она умела уверить его, будто он сам этого хочет, а она этому противится. Г-н де Маржанси, о котором я упоминал, был другом этой дамы и стал другом ее мужа. За несколько лет перед тем он сдал им свой замок Маржанси, возле Обона и Андийи, и они жили там как раз в период моего страстного увлечения г-жой д’Удето. Г-жа д’Удето и г-жа де Верделен были знакомы через г-жу д’Обтер, их общую приятельницу; и так как сад Маржанси находился на пути к горе «Олимп», куда любила ходить г-жа д’Удето, г-жа де Верделен дала ей ключ, чтобы она могла проходить через сад. Благодаря этому ключу и я часто проходил через этот сад вместе с ней, но я не любил неожиданных встреч, и, когда г-жа де Верделен случайно попадалась нам на пути, я оставлял их вдвоем, ничего не говоря, и проходил вперед. Столь мало галантное поведение вряд ли могло расположить ее ко мне. Однако, приехав в Суази, она все-таки стала искать встреч со мной. Она несколько раз являлась ко мне в Мон-Луи, но не заставала меня; видя, что я не отдаю ей визита, она вздумала вынудить меня к этому и послала мне несколько горшков с цветами для моей террасы. Пришлось пойти поблагодарить ее; этого было достаточно: мы познакомились.