Испытание огнем. Лучший роман о летчиках-штурмовиках
Шрифт:
— Но воздушная-то обстановка не как на полигоне.
— Ну, хватит. Разберемся с обстановкой. А ты с начальниками не спорь. Последнее время все лезешь в «драку», поучаешь. Не надо так. Мне тоже больно видеть, как наши маленькие группки бьют… Можешь идти!
Мельник подождал, пока Маслов закроет дверь землянки… Подошел к командирскому столу:
— Устин Прокофьевич, по-моему, Маслов прав. Немцы решили хотя бы на маленькое время, в какие-то отдельные моменты, но быть сильнее нас над полем боя. И им это иногда удается. Наши же только эшелонированные действия привели к дроблению сил. Четверками да
— Я все это понимаю. Но ты же видишь, какие дают цели: батарея, рота или еще что-нибудь в этом роде. Нас же подтянули сейчас к самой линии фронта. Это не авиационные, а артиллерийские цели. Может, у артиллерии боеприпасов нет или потери восполнить нечем. Иную цель с земли в бинокль надо искать, а тут ищи ее с воздуха. Вроде бы занозы вытаскиваем. Разве это дело? Наша работа — резервы и предбоевые порядки бить там, где артиллерия не достает.
— Понимаешь-то ты правильно. Но с сегодняшней тактикой побьют наших летчиков. Надо идти к начальникам и рассказать, что говорят пилоты.
— Я уже докладывал… Получил сполна. Теперь иди ты. Только имей в виду: поучения старших равносильны плевку на горячую сковородку.
— Ладно. Поеду в политотдел. «За одного битого двух небитых дают».
Разговор Маслова с Челышевым, командира и замполита между собой, стал достоянием полка.
Никто не знал, о чем и с кем говорил Мельник в штабе и политотделе дивизии. Но были уверены, что какой-то разговор состоялся.
Так уж получилось, или разговор Мельника сыграл свою роль, или старшие сами уловили смену в тактике противника, только через день штурмовики на задания опять стали ходить более крупными группами. Авторитет же Фрола Сергеевича в полку еще больше вырос.
И теперь, когда разговор с командиром полка стал известен подчиненным, он предпринимал все возможное, чтобы как-то замять этот инцидент, подкрепить авторитет нового командира, тем более что Челышев все понимал и делал правильно. Непререкаемость же командирского слова должна была скоро прийти к нему. И это произойдет обязательно, как только люди избавятся от старых представлений. Перестанут к Челышеву подходить с меркой на Митрохина, будут непосредственно воспринимать его дела и слова. А дела у него хорошие. Он сам с летчиками в бою. Бой — мерило его честности и ответственности. Любви и преданности полку и его людям. Старания Мельника и парткома по укреплению авторитета полка совпали с решением старших. Они тоже, видимо, думали об этой проблеме, очень важной для Челышева, как и всякого офицера, имеющего в своем подчинении людей, отвечающего за их жизнь, службу и бои.
Вечером пришла телеграмма из штаба авиакорпуса, с номером приказа по фронту, которым капитан производился в майоры.
Прошло несколько дней ожесточенных боев… Фашистские дивизии, израсходовав свой наступательный потенциал и не сумев прорвать всю глубину обороны, в изнеможении остановились перед новым рубежом сопротивления. Заметно очистился от «юнкерсов» и «мессершмиттов» воздух… Понесенные потери и пролитая кровь оказались слишком большой платой за отвоеванные у Красной Армии километры выжженной земли.
Накал борьбы спал.
Обороне стало ясно, что дивизии
Стороны торопливо приводили себя в порядок Настороженно наблюдали друг за другом. Вели усиленную разведку и местные бои по улучшению своих участков обороны.
Противостояние было зыбким.
Русанов никак не мог выбрать время прочитать письмо жены.
Под вечер, когда боевые вылеты закончились, а на КП остались одни командиры эскадрилий, он ушел в дальний угол землянки и все же умудрился наконец выбрать для этого минутку, решив быстренько взглянуть, что в нем, и поделиться тыловыми новостями со своими товарищами.
«Здравствуй, Афонюшка! — начал читать он. — За нас не беспокойся. У нас все хорошо. Спасибо тебе, родной, что не забываешь нас: чем чаще ты пишешь, тем нам спокойней. Дед Михаил пока жив, письма приходят. Шлем мы тебе все привет: мама, Роман, маленький Афанасий и я, твоя Лиза…»
Он перечитал последние слова: «… мама, Роман, маленький Афанасий и я, твоя Лиза…»
«Так это же у меня родился сын… сын!… Сын!!» Он схватил себя за волосы, потом за уши, за нос, потер себе щеки, шею. Ему хотелось кричать, прыгать, петь во всю мощь своих легких… Но рабочая обстановка командного пункта, находившиеся рядом товарищи сдерживали проявление радости. Оглохнув от противоречивости чувств, от радостного возбуждения, он не заметил, когда из отсека оперативного дежурного вышел командир, и совсем не слышал слов, обращенных к нему.
— Русанов! Что-нибудь случилось?… — видимо, уже не первый раз спрашивал командир. — Ну, что же вы молчите? Мы же тут все свои…
Поняв наконец, что обращаются к нему, Русанов встал и, улыбаясь, направился к Челышеву, держа письмо в вытянутой вперед руке. Вопросительно взглянув на майора, командир взял письмо и стал читать. Письмо было коротким, Устин Прокофьевич быстро пробежал по нему глазами.
Взглянув на блаженно улыбающегося Афанасия Михайловича, вновь, теперь уже с озабоченным видом, уткнулся в листок бумаги. Со второго захода Челышев понял главную его суть. Он вспомнил, что у заместителя в личном деле значится один сын, да и Русанов говорил ему об этом, когда представлялся. И, усвоив эту главную истину, он заулыбался. Весело оглядел всех и, шагнув к Русанову, радостно проговорил:
— Поздравляю! Дай я тебя расцелую и обниму, дорогой!
Он обхватил его крепко, по-мужски, в охапку и трижды поцеловал, приговаривая при этом:
— Вот молодец! Вот орел! Вот порадовал!…
Челышев отбежал на середину командного пункта и, потрясая в воздухе письмом, радостно объявил:
— Товарищи! У Афанасия Михайловича родился сын — Афанасий Афанасьевич Русанов! Как говорят, в нашем полку прибыло. Будем считать это событие нашим общим праздником…
Шумно и весело поздравляли Русанова, обнимали с шутками, а Афанасий плакал. Плакал с радостью и горячей волной благодарности к этим, не огрубевшим от войны людям.