Испытание огнем. Сгоравшие заживо
Шрифт:
Рядом с ним опустился начальник штаба.
— Вы ешьте, товарищ командир, а я буду докладывать, — сказал он и развернул папку. — Есть вопросы срочные. Нашему полку приказано нанести удар по танковой колонне в районе Томашув, Сокаль. Двадцатью четырьмя экипажами. Вылет — в четырнадцать ноль-ноль. Бомбометание — в восемнадцать. Посадка последних экипажей в сумерках. А завтра снова на Бухарест, Констанцу, Сулину.
Подошла официантка.
— Может, съедите что-нибудь, товарищ майор? — спросила она у начальника штаба.
— Нет. А вот чайку выпью с удовольствием.
— Кто летит? — Меньшиков отрезал кусочек мяса и
— Вторая эскадрилья. Подвесили тридцать тонн бомб. Маршрут очень уж дальний. Всюду, говорят, рыщут фашистские истребители. Положение на фронте серьезное: немцы вышли к Минску, Львову, Вильно. Бомбили Киев, Одессу, Смоленск — Официантка принесла чай. Начальник штаба отхлебнул несколько глотков, глубоко вздохнул и с грустью продолжил: — В нашем районе фрицы, похоже, диверсантов выбросили: во многих местах телефонная связь нарушена.
— Усилили охрану?
— Само собой. Часовых и днем не снимаем.
В штабе Меньшикова поджидал оперуполномоченный капитан Петровский с лицом суровым, официально-предупредительным. Холодно протянул майору руку и, не поинтересовавшись боевым вылетом, пошел следом в кабинет.
— Что-нибудь удалось выяснить? — спросил Меньшиков.
— Ты о диверсантах? — Петровский выдвинул из-под стола стул, сел. — Пока ничего, — помолчал. — Дела очень плохи, Федор Иванович. Диверсанты — цветочки, а ягодки… — Капитан щелкнул костяшками пальцев по столу. — Вам известно, что ночью перед боевым вылетом кто-то отлучался с аэродрома?
— Отлучался? Куда?
— А вот это надо еще выяснить. Ты никого не отпускал?
— Разумеется. — Меньшиков соображал, кто же осмелился нарушить его строгий запрет. Вспомнился разговор Туманова с Гордецким. Почему они не спали и куда шли? Не они ли? — Я слышал голоса летчиков Гордецкого и Туманова. По-моему, только они не спали, — высказал предположение Меньшиков. — А направлялись они к землянке.
— Если бы… — вздохнул Петровский. — Они отлучались в городок.
— Зачем? — Меньшиков спохватился, увидев саркастически-насмешливый взгляд Петровского, и пояснил свое недоумение: — Дисциплинированные, хорошие летчики.
— «Дисциплинированные, хорошие»… — повторил с грустью в голосе Петровский. — Очень уж ты доверчив, Федор Иванович. А знаешь, с кем они встречались?
— Слыхал от летчиков. И видел ее сегодня.
— Кто она?
Меньшиков пожал плечами.
— Похоже, из сельских. Руки крупные, работящие.
— Вот видишь, как обманчива внешность. Она из интеллигентной семьи, дочь бывшего директора Краснодарского универмага Пименова. Слыхал о судебном процессе по делу о спекуляции?
— Нет. Я ведь недавно здесь, на юге… А при чем тут Туманов и Гордецкий?
— Я тоже интересуюсь, при чем. При чем их уход, при чем знакомство с этой девицей, дочерью осужденного. И еще есть одно «при чем». — Он выбил костяшками пальцев дробь на столе. — Не для распространения. В первый день войны, когда полк получил боевую задачу, она тут же была передана по радио. Со всеми подробностями: с маршрутом полета, количеством экипажей, эшелонами, временем удара по цели. Вот почему откладывался ваш боевой вылет. Этим утром, как только начала взлетать твоя группа, снова был засечен радиопередатчик. Тем же шифром сообщались коррективы налета.
— Не подозреваешь же ты Туманова и Гордецкого
— А почему бы и нет? Ты уверен в них?
— Я ручаюсь за них.
— Не надо ручаться, Федор Иванович. — Петровский поднялся. — Что ты знаешь о своих подчиненных? Хотя бы о Туманове. Что он не имеет родителей, окончил 10 классов с отличием. А кто его воспитывал, у кого он, будучи беспризорником, набрался таких благородных манер, дисциплинированности, исполнительности? — Петровский колючим, ледяным взглядом пронзил Меньшикова. — Вот то-то. В общем, я уже доложил свои соображения по инстанции и получил «добро».
— В таком случае я тоже вынужден доложить свои соображения моему командованию, — ответил Меньшиков и полез в стол за бумагами, давая понять, что разговор окончен.
5
В напряженных воздушных боях рождались все новые и новые герои…
Вечером на аэродром прилетел на учебно-тренировочном самолете командир корпуса генерал Тулинов. После разговора с оперуполномоченным Меньшиков позвонил ему и доложил о результатах боевого вылета. Рассказывая о воздушных боях, назвал фамилии командиров отличившихся экипажей, среди них Туманова и Гордецкого, а уж потом сообщил об их проступке, стараясь смягчить вину подчиненных героическими действиями в полете.
— Послушаешь вас, так все у вас асы, а потеряли треть экипажей, — недовольно пророкотал генерал. — Ладно, прилечу — сам разберусь.
И вот прилетел. Меньшиков встретил его на аэродроме и на своей изрядно поношенной эмке повез в штаб полка. Генерал сидел молча, насупив свои широкие брови, отчего на лбу прорезались две глубокие морщины. Такое настроение командира корпуса не предвещало ничего хорошего, и Меньшиков не решался начать первым разговор, хотя очень хотелось узнать, какие потери в других полках и каково положение на фронтах.
Машина остановилась. Генерал вышел из кабины, но в штаб идти не торопился. Достал папиросу и сел на лавочку в курилке. Меньшиков остановился рядом, ожидая, когда командир начнет разговор.
Тулинов чиркнул спичкой, прикурил и, глубоко затянувшись, словно вздохнул о чем-то. Спросил, не поднимая головы:
— Почему такие большие потери?
Меньшиков ждал именно этого вопроса, но ответил не сразу. Почему? Он задал этот же вопрос себе, когда узнал, что из его группы не вернулось шесть экипажей. И когда уговаривал женщин разойтись по домам, уверяя, что их мужья еще вернутся, знал: нет, не вернутся, и ломал голову, почему огонь наших скорострельных пулеметов, считавшихся первоклассным оружием, столь малоэффективен. А когда Тулинов выразил недовольство по телефону — «потеряли треть экипажей», — голова и вовсе пошла кругом. Почему? Этот вопрос угнетал его, не давал покоя. Очень хотелось спать, и он не поехал с аэродрома, а зашел в землянку, сооруженную возле КДП, ткнулся на нарах в пахучую, скошенную накануне траву, еще волглую, источавшую все запахи земли, неба и солнца. Задремал он сразу, именно задремал, а не заснул, потому что вопрос о причинах больших потерь продолжал мучить его. Поначалу он искал ответ в своих действиях: где и какую он допустил ошибку? — но, когда вернулась вторая эскадрилья без семи экипажей, он понял: дело не в нем.