Испытание
Шрифт:
— Тебе… холодно?.. Хочешь… я обниму тебя?.. Станет тепло.
— Нет, Ален. Не надо. Не трогай меня.
— Почему… братик?..
— Потому что я — мертвый, — обстоятельно, очень по-Этьенетовски объяснил тот, и в глазах его качалось то же странное выражение, от которого Кретьену хотелось упасть лицом вниз и так лежать. — Нельзя трогать мертвых во сне, иначе за собой уведет. А ты — живой. Тебе туда не надо.
— Мне надо быть с тобой.
— Нет.
Глаза его на миг изменились и стали цвета тумана, плывущего тумана за окном. Похоже, те, кто обставлял и задумывал этот сон, не позаботились о мире за стенами. Кретьену казалось, что подойди он к окну — не увидит
— А ты, Ален, я вижу, изменился. Ты… забыл обо мне.
— Нет, Этьенет, это неправда, — Кретьен потянулся к брату, но тот слегка отпрянул. Кретьен ясно увидел мурашки озноба на своей обнаженной коже.
— Правда, Ален. Я не верил… Но теперь вижу сам. Ты нашел себе новую цель… Нашел себе нового меня.
— Нет, — мертвея, повторил Кретьен, силы которого таяли с каждым мигом. Холод отчаянья коснулся его изнутри, и в глазах поплыли, набухая, прозрачные капли.
— Да. — голос брата неожиданно стал из чуть слышного — холодным и острым. Обвиняющим. Он выпрямился и словно бы стал чуть выше ростом. — Ну что же, делай, что делаешь. Ты был таким всегда. В день, когда ты бросишь и его, как бросил меня… Когда ты опять не успеешь к реке… Тогда ты поймешь. Или найдешь себе третьего Этьена.
— Нет… — прошептал Кретьен, холодея, не в силах протестовать. Он мог только мотать головой, и от резких движений ледяные капли его слез летели в стороны, срываясь со щек.
— Да, Ален. — Голос этого человечка, этого маленького, полупрозрачного мучителя стал жестким. Если возможно в такое поверить — насмешливым. Бледный рот его искривился — улыбка ли, гримаса?
— Ты знаешь, что это так. Ты знаешь, что бывает с теми, кого ты встречаешь на пути. Твой путь убивает их, ты приносишь своему пути жертвы. Человеческие жертвы.
— Нет…
— Да, кретьен, — это слово прозвучало едва ли не насмешкой, названием, а не именем. — Да, христианин, ты нарушаешь обеты. Ты обещал остаться со мной. Ты не сделал этого. И не говори мне, что не знаешь…
— Нет…
— Не говори, что не знаешь, почему ты тогда не успел!
Последнюю фразу Этьен выкрикнул — пронзительно, почти визгливо — и старший брат, к тому времени уже простертый на полу у его босых ледяных стоп, залитый слезами и почти слепой, резко и ясно, как при вспышке молнии (того света… часовня, замок, свет. Ослепительный свет в руках у человека) — при вспышке света он увидел, что же здесь не так. Чего не хватает в облике маленького чудовища, сидящего перед ним, убивающего его.
Святая Земля. Мешочек, ладанка. Этьенет не снимал ее с груди. Только когда купался. И похоронен был вместе с ней.
— Ты не мой брат.
Говоривший подавился словом. Мгновение он смотрел Кретьену в глаза — (вода, у него в жилах вода) — и в глубине зрачков мелькнуло что-то новое — удивление? Страх? Недовольство?
— Ты не мой брат, — повторил Кретьен, поднимаясь. Его трясло — но теперь уже дрожью ярости. Как он посмел. Холоднокровная тварь с бледной жидкой дрянью под кожей. Как оно посмело присвоить облик Этьенета… его голос?..
Он рванулся, готовый броситься на оборотня, давить его, душить голыми руками. Но тот сжался, съежился в уголке кровати жестом перепуганного мальчика, таким Этьенетовским жестом, что кулаки старшего брата разжались сами собой.
Чем бы оно ни было, оно очень маленькое. И оно чувствует страх.
— Убирайся, — прошептал он, закрывая глаза. Да, оно — лишь пустая оболочка, под которой нет ничего от того, что звалось Этьенетом. Но это тело… этот образ принадлежал некогда его брату. Слезы с новой силой заструились по лицу, и Кретьен отступил на шаг, чтобы не упасть. — Именем Господа Христа, убирайся, откуда пришло… Убирайся.
Когда он взглянул снова, поднимая руку для крестного знамения, лже-Этьенет страшно исказился. Он как-то подобрался весь, словно для прыжка, еще уменьшился, в лице промелькнул цвет серого пепла. Оскалил зубы — маленькие, белые, острые. С треугольными резцами. Как у Этьенета лет в семь.
…И вдруг все прекратилось. Судорога прошла по призрачному тельцу — и оставила его, и это на миг стал опять совсем Этьенет — бледный, тринадцатилетний, с усталым, прекрасным лицом.
Губы его двинулись — он что-то прошептал. Кретьен уже не мог смотреть, но расслышал — «Прости, прости меня. Я люблю тебя…»
Поняв, что падает, падает, валится, и сон расползается, не удержать, нет, нет, Этьен, не уходи, не уходи, Этьен, нет, нет…
— Нет, нет, Этьен… нет…
— Мессир Кретьен! Мессир… проснитесь! Да проснись же ты, ради всего святого!..
— Этьен… нет, Этьен, — он наконец разлепил безумные, почти что белые глаза, вглядываясь в лицо склонившегося над ним. Перепуганный, молодой катар изо всех сил тряс и тормошил своего друга, и мягкие волосы его слегка задевали Кретьена по щекам.
— Этьен? — повторил тот совершенно больным, сумасшедшим голосом; лицо у него было совсем мокрое, и волосы, и подушка.
— Да, да, это я… Все хорошо. Все хорошо, ты проснулся.
— Этьенет, — выдохнул Кретьен, вцепляясь в друга мертвой хваткой, но имя теперь относилось не к мертвому, ушедшему в тени сна. Оно было сказано живому, названо как его имя. И пробудившийся зарыдал, как малый ребенок, которого побили, — зарыдал, ткнувшись головой в черную, колючую ткань Этьеновой рубашки. Друг, пораженный, неуверенно гладил его по волосам. Таким он Кретьена никогда не видел — как, впрочем, и никто на свете — но это не приносило утешенья. Этьену стало жутко. Впервые в жизни он видел своего друга слабым, и, прижимая к груди его растрепанную голову, прошептал сам себе что-то невнятное. Кажется, молитву. А может, еще что-нибудь.
— …Знаешь, — старший из двух всадников слегка осадил вороного коня. — Я хотел сделать здесь еще одно дело… До того, как мы уедем.
— Да? — младший насторожился, но виду не подал. — И какое же?..
— Исповедаться. Вообще, в церковь сходить.
Ну вот, так Этьен и знал! Лиха беда начало!
— И с чего это тебе вдруг… взбрело на ум?
— Да вот так уж… взбрело. Помолиться перед дорогой.
Юный катар весь скривился.
— Помолиться! Кретьен! Да сколько же раз я тебе говорил!.. Неужели же непонятно, что нет никакой разницы, где молиться — в кабаке, в поле, на улице… Или в этой вот, — он махнул рукой в конец узкой улочки, где высился, взлетая над домами, указующий в небо шпиль. — В твоей… сатанинской синагоге!.. Господь Своих детей везде слышит, а если уж не слышит — так запираться от Него в стенах тем более бесполезно!.. Ты же умный, Кретьен, ты же не фанатик какой-нибудь, который верит в то, что ему вдолбили прелаты… Пилаты…