Испытание
Шрифт:
Месяц Глаша не решалась покинуть Ленинград. Но как-то в один день собралась и отправилась на Кавказ. И вот Глаша служит секретарем-машинисткой у своего бывшего командира, который выхлопотал ей комнату неподалеку отсюда, на проспекте.
Нарком не дает покоя всему аппарату, стремясь исполнить все дела, что практически немыслимо, устроить судьбы всех людей, десятками на день обращающихся к Гагаеву с такими просьбами — по жилью, трудоустройству, направлениям на учебу, — что впору новый Владикавказ выстроить с десятками заводов и фабрик, с институтами и техникумами, с сотнями жилых многоквартирных домов. Но как сотрудникам обижаться на
Тот день начался необычно. Было уже восемь часов утра, а нарком все еще не появлялся. И домашний телефон не отвечал. Случилось что? Глаша разволновалась. Стала успокаивать себя мыслью: произойди что, в первую очередь в наркомат сообщили бы. Но где тогда Мурат Дзамболатович? И что делать руководителям, вызванным на совещание? Вон их сколько набилось в приемной… В половине девятого Глаша решилась отпустить людей…
Через час резко распахнулась дверь, и на пороге застыл Мурат. Гневный. Рука до боли сжимала рукоять кинжала. Нарком провел взглядом по приемной. Глаша растерянно поднялась с места:
— Я не знала, где были вы, и…
— Где был я?! — он яростно хмыкнул и резко дернул дверь кабинета; сев за стол, обхватил голову обеими руками, застонал.
— Что случилось, Мурат Дзамболатович? — испугалась Глаша. — Что?!
Он глянул на нее, и она увидела в его глазах великую скорбь.
— Случилось! — выдохнул он дрожащим голосом. — Я… проспал!
— Что? — не поняла она сразу.
— Проспал! — зарычал он. — Проспал!
— Бывает, — облегченно вздохнула Глаша.
Точно пружина подбросила наркома. Он протестующе закричал:
— Не должно бывать! — и приказал ей: — Садись! Пиши «Приказ по наркомату»… Дальше число, месяц, год, город, как. положено. Теперь так: «За серьезное нарушение дисциплины: наркому Гагаеву Мурату Дзамболатовичу объявить строгий выговор. Предупреждаю…» Почему не пишешь?
— Да не бывает так, — развела руками Глаша. — Сам себе: выговор?..
— Другим давал выговоры, — себе почему не должен? Проспал — получай свое! И не спорь, Глаша! Иди отпечатай! Да поскорее!..
Прочитав приказ, Татари округлившимися глазами уставился на Глашу.
— Этот приказ нельзя обнародовать. Не дай бог кто-нибудь узнает — засмеют нашего наркома.
Татари был бы не Татари, если бы в ответ на возражения наркома не нашел убедительный довод:
— Почему вы решили, что вам нужно дать строгий выговор? Может быть, вас следует освободить. Меру наказания устанавливает начальство.
И что вы думаете? Нарком пошел к начальству… выпрашивать наказание. Амзор Чеджиев тоже не сумел успокоить Мурата. Когда приказ — без расшифровки, за что наказан нарком, — все-таки был подписан, Гагаев положил руку на плечо Амзора:
— Отпусти меня с наркома, а? Неграмотный я, не мое это место. Хочешь, я директором конезавода пойду? Ох и лошади будут у меня! Это дело я хорошо знаю… Ну, почему качаешь головой?..
Огорченный отказом, Мурат направился к двери. Чеджиев, глядя ему вслед, подумал: злые, недалекие люди этот случай могут в анекдот превратить. Но если вдуматься в суть поступка Мурата — побольше бы нам таких чудаковатых руководителей!
… Нетерпеливым движением передвинув каретку машинки, Глаша на миг замерла, и тогда стали слышны гневные голоса, глухо доносившиеся
С трепетом шли они сюда и теперь с плохо скрываемой надеждой поглядывали на обитую кожей дверь, куда и им предстояло войти. Вдоль стены пристроились рабочие в латаных косоворотках и кирзовых сапогах. Напротив них толпились горцы в потускневших черкесках и мохнатых барашковых шапках. Тут же застыли служащие в темных полотняных рубашках, спущенных поверх топорщащихся в разные стороны галифе. Особняком возле окна притаились старушки, укутавшиеся в шерстяные платки.
Середину помещения оккупировал дородный мужчина в пенсне и с галстуком-бабочкой. Среди этих людей, чьи морщины, щедро прорезавшие лоб и щеки, заскорузлые руки, вцепившиеся в суковатые, замысловато обструганные палки, огромные, натруженные постоянным напряжением ноги, костлявые плечи, седина бороды и тяжелый молчаливый взгляд немым укором напоминали о тяжко прожитых годах, он выглядел чужаком. И как ни пытался показать себя свойским, его мучала печальная необходимость вместе с этими людьми быть просителем, ведь он тоже пришел за пенсией. Но что делать? К каждому приходит этот день признанной старости. Не выдай его неумело заштопанный на локте старенький костюм, — со стороны по горделивому и независимому виду могло показаться, что его занесла сюда нелепая случайность, а не жестокая необходимость. Шум спора, доносившийся сквозь наглухо прикрытую дверь, вызывал у посетителей смутное беспокойство.
Дверь кабинета распахнулась. Все устремили взгляды на показавшегося на пороге бритоголового мужчину лет под сорок в светлом полотняном костюме. Он торжествующе оглядел всех…
— Ну, как он? — торопливо спросил один из стариков.
— О-о, — закатил глаза мужчина. — Вдается в такие подробности… — он вытянул палец к потолку. — Но разбирается! Понял, что нашему городу нужен зоопарк. Пообещал выпросить у москвичей тигра, слона и трех обезьян. Здорово! — и тут он спохватился: — Я ж ему позабыл сказать, что деньги на питание зверей нужны! — он потянулся к ручке двери, но Глаша отстранила его:
— Не волнуйтесь — он сам об этом догадается…
А в кабинете уставший от забот, которые на него взваливали посетители, Мурат терпеливо выслушивал молодого горца, примостившегося на краю стула и не сводящего глаз с ордена Боевого красного Знамени, поблескивавшего на груди наркома, на красном лоскутке. Сбоку от Мурата сидел его помощник Татари и записывал просьбы посетителей.
— У нас в ауле нет учителя, — запинаясь, торопливо высказывался паренек: — Всем миром и решили: быть им мне.
— А школа есть в вашем ауле? — спросил Татари.
— Будет. Начали строить. Уважаемый сын Дзамболата, ты уж направь меня в Москву, пусть поскорее из меня сделают учителя.
— По-русски говоришь? — уточнил помощник наркома.
— Не-ет… У нас в ауле нет ни одного русского.
— Как же тебя направить в Москву? — развел руками Татари. — Там нет профессоров, понимающих по-осетински…
— Но я очень хочу! — выпалил паренек.