Испытание

Ходза Нисон Александрович

Сиволоб поднял на него осоловелые глаза.

— Корова? Ах, ты про корову! Ну, слушай… Третьи сутки корова не доена, а не мычит… Не понял? Вот и видно, что ты не знаешь крестьянской жизни… Корова, ежели ее вовремя не подоить, на всю деревню мычать будет. А тут, понимаешь, трое суток не доена, а молчит! Как это понимать? А? Не знаешь? Не мычит та проклятая корова потому, что ее доят. Понимаешь, доят! Спрашивается: кто ее может доить, коли старухи нет дома, на хлеву замок висит?

— И верно, кто же ее доит, Кузьма Семеныч? — удивился Тимофей Петрович.

— Об

том и речь!.. Мальчишка ее доит, боле некому! Он, верно, на сеновале спрятан. На сеновале, сам знаешь, имеется лаз в хлев, чтобы сено сбрасывать. Он ее и доит. Потому корова и молчит… Завтра мы с тобой на зорьке нагрянем и… со святыми упокой! Цап-царап — и нет старухи! Цап-царап — и нет щенка! Им — гестапа, нам — почет и уважение!

— Ну, Семеныч, — развел руками гость, — большого ты ума человек! Государственного! Помяни мое слово, быть тебе начальником полиции!

— Господа немцы благодарить будут. Во, смотри. — Он вытащил из кармана сложенный вчетверо лист бумаги и развернул его. — Тебе доверяю, тебе покажу. Видишь?

— Что это?

— Список. Поминальный! Хоть сейчас попу отдать можно, чтобы, значит, за упокой души… панихида…

— Кого же ты записал?

— А у кого, значит, в семье были коммунисты, комсомольцы, кто раскулачивал в тридцатом году…

— Молодец, Семеныч, знаешь свое дело! А дальше что?

— Известно что. Передам бумагу куда следует, и всех их голубчиков… — он пьяно захихикал. — Всех их… хи-хи… всех их… голубчиков… хи-хи… — голубчиков… в геста… в геста… ха-ха-ха! В гестапу!

— Ну и хитер ты, Кузьма Семеныч. Давай выпьем, чтобы все сбылось в точности.

— Кажись, я уже набрался… — голова Сиволоба опять свесилась на грудь. — Ко сну что-то клонит… — Он сунул список в карман. — Давай часок-другой поспим, да и за дело! Пойдем с тобой на облаву!

— Пойдем, Семеныч, пойдем. А пока — по последней!

Тимофей Петрович придвинул к старосте наполненную кружку.

— За удачу! Ты это хорошо сказал: цап-царап — и нет старухи! Цап-царап — и нет щенка! И насчет панихиды… Ну, раз, два — взяли!

Он чокнулся пустой кружкой, и Сиволоб, проливая самогон на бороду, выпил до дна. Он потянулся за капустой, и тут же с грохотом свалился на пол.

— Что ты, Семеныч? — Тимофей Петрович склонился над Сиволобом. — Не ушибся ли, сохрани бог? Кузьма Семеныч, ты меня слышишь?

Вместо ответа староста повернулся набок, и изба наполнилась могучим храпом.

Несколько минут Тимофей Петрович прислушивался к этому храпу, потом подошел к двери и набросил крюк. Вернувшись к Сиволобу, он попытался разбудить его, но тот спал мертвым сном.

Тимофей Петрович задернул наглухо занавеску, подошел к старосте и перевернул его на живот. Сиволоб продолжал храпеть…

Староста проснулся от головной боли. Ему казалось, что

голова его стиснута раскаленным обручем. Не открывая глаз, Сиволоб пытался припомнить, что было вчера. Он вспомнил, как пил с лесником, вспомнил, что они о чем-то сговаривались, но о чем?

Он приоткрыл глаза. Солнце освещало следы вчерашней попойки, — обгрызанные корки хлеба, облепленные мухами куски сала, раздавленную на полу картошку. Сиволоба не удивило, что он уснул в одежде и сапогах, — с ним такое случалось не раз. Староста скосил глаза на ходики — был уже полдень. Он проспал почти сутки.

С трудом поднявшись, Сиволоб подошел к столу, потянулся к бутыли и увидел, что она пуста. Стальной обруч на голове сжался с такой силой, что ему казалось, сейчас его голова расколется.

Качаясь, он добрался до кровати и повалился навзничь. В забытьи он не услышал шума подъехавшей машины.

Распахнув настежь дверь, в дом вошли трое: немецкий лейтенант, солдат с автоматом и человек в штатском. Лейтенант не сразу заметил лежащего на кровати Сиволоба.

— Не староста, а свинья, — сказал он, глядя на раздавленную картошку и облепленное мухами сало.

Сиволоб рванулся с кровати, но острые клещи впились в его затылок, и он застонал на всю хату. Лейтенант обернулся.

— Каналья! — заорал он. — Встать, ленивая свинья!

Забыв о боли, староста вскочил с кровати и вытянул руки по швам.

— Занемог я, господин лейтенант, видно, простыл… — бормотал он испуганно. — Копф… кранк… зеер… — пытался припомнить он подходящие немецкие слова.

— "Копф"! "Кранк"! — передразнил его фашист. — Скоро ты вылечишься от всех болезней! Оружие есть?

Человек в штатском перевел вопрос лейтенанта.

— Есть… с разрешения господина военного коменданта. Сейчас покажу…

— Оружие — на стол! — приказал лейтенант.

Трясущимися руками Сиволоб вытащил из заднего кармана маленький револьвер и осторожно положил его рядом с вилкой, на которой торчала картофелина.

— Документы!

Это приказание немного успокоило Сиволоба. Документы у него были в порядке. В них значилось, что за поджог колхозного зернохранилища он был в тысяча девятьсот тридцатом году осужден на десять лет тюремного заключения и отбыл наказание в апреле тысяча девятьсот сорокового года. В документе, выданном военным комендантом города Гладова, говорилось, что Сиволоб Кузьма Семенович назначается старостой деревни Зоричи и ему разрешено иметь огнестрельное оружие — револьвер системы браунинг № 00759801.

Офицер и переводчик долго рассматривали его бумаги, потом лейтенант сказал что-то переводчику, и тот приказал Сиволобу:

— Сядь в угол и не шевелись. В твоем доме будет произведен обыск.

— Господи! — взвыл Сиволоб. — За что мне такое? Я же всей душой! С первого дня войны молю господа нашего Суса Христа даровать победу храброму немецкому воинству…

— Что он вопит? — спросил офицер. — Позовите солдат, пусть делают обыск.

Переводчик распахнул окно, крикнул что-то по-немецки, и в дом вошли два автоматчика.