Исследования истерии
Шрифт:
Ответила она со свойственной ей лаконичностью: «Да, думаю, что это так».
– Но если вы знали, что влюблены в директора, почему вы мне об этом не сказали?
– Я же об этом не знала или, лучше сказать, знать об этом не хотела, старалась выкинуть это из головы, больше об этом не думать, и, кажется, в последнее время мне это удалось [56] .
– Почему вы не захотели сознаться в своей симпатии? Вы стыдитесь того, что влюблены в мужчину?
– О нет, я не настолько щепетильна, ведь мы не властны над чувствами. Неприятно мне было лишь оттого, что он мой хозяин, у которого я в услужении, в доме которого я живу, с которым я не ощущаю себя полностью независимой, как с другими. А еще потому что я бедная девушка, а он богатый мужчина из аристократической семьи;
56
Я бы никогда не смог иначе и лучше описать своеобразное состояние, при котором человек разом что –то знает и не знает. Очевидно, понять это можно только оказавшись в таком состоянии. Я помню один совершенно по разительный случай такого рода, который до сих пор стоит у меня перед глазами. Когда я стараюсь припомнить, что со мной тогда происходило, трофеи мои довольно скромны. В тот момент я увидел нечто совершенно неожиданное и старался, чтобы увиденное не помешало мне исполнить свое намерение, хотя это впечатление должно было исключить само намерение. Я не замечал это противоречие, равно как и чувство неприятия, которое, несомненно, было повинно в том, что это впечатление не приобрело никакого психического значения. Меня зрячего постигла та слепо та, которая так восхищает в отношениях матерей к своим дочерям, мужей к своим женам, властителей к своим фаворитам. – Прим. автора.
Теперь она безо всякого сопротивления объясняет, как у нее возникла эта симпатия. По ее словам, в первые годы она мирно жила в доме и выполняла свои обязанности без задних мыслей и несбыточных мечтаний. Но однажды серьезный и вечно занятой хозяин, который обычно бывал с ней сдержан, завел с ней разговор о правильном воспитании детей. Против своего обыкновения, он был мягким и сердечным, сказал ей, что целиком полагается на ее способность позаботиться о его осиротелых детях, и тут как–то особенно на нее посмотрел... В это мгновение она его полюбила и стала тешить себя отрадной надеждой, которая появилась у нее после этой беседы. Убедившись со временем в том, что за этим ничего не последует и вторая доверительная беседа, вопреки ее ожиданиям и упованиям, не состоится, она решила выкинуть все это и з головы. Она верно замечает, что тот его взгляд в контексте беседы, скорее всего, был обращен к умершей жене, и прекрасно понимает, что чувства ее безнадежны.
После этого разговора я ожидал, что ее состояние в корне изменится, однако оно осталось неизменным. Она по–прежнему ощущала подавленность и пребывала в дурном настроении; благодаря гидропатической терапии, которую она, по моему совету, проходила в то же время, по утрам она стала чувствовать себя бодрее, запах подгоревшего пирога не пропал вовсе, но появлялся уже реже и ослабел; по ее словам, он возникал лишь в те моменты, когда она была сильно взволнована.
Сам факт сохранения этого мнемонического символа навел меня на мысль, что, наряду с ключевой сценой, он олицетворяет собой множество побочных травм, и я стал расспрашивать ее о том, что же еще могло иметь отношение к той сцене, при которой возник запах подгоревшего пирога, мы поговорили о домашних дрязгах, поведении деда и т. д. При этом она все слабее ощущала запах гари. Как раз в эту пору пришлось надолго прервать лечение из–за очередного обострения заболевания носа, вследствие которого у нее был обнаружен кариес решетчатой кости.
Вернувшись после перерыва, она рассказала о том, что на рождество она получила столько подарков от обоих господ и даже от прислуги, словно все старались с ней помириться и изгладить из ее памяти конфликты, которые произошли за последние месяцы. Впрочем, этот дружелюбный жест не произвел на нее никакого впечатления.
Когда я еще раз спросил ее о запахе подгоревшего пирога, она ответила, что его почти не ощущает, но теперь ее изводит похожий на него запах сигарного дыма. Она ощущала его и прежде, но запах подгоревшего пирога его перебивал. Теперь он выступил на передний план.
Я не был особенно доволен результатами терапии. Происходило именно то, что все время ставят в вину исключительно симптоматической терапии, – устранение одного симптома привело лишь к тому, что освободившееся место занял другой симптом. Все же я с готовностью взялся устранить этот новый мнемонический символ
Однако на сей раз она не знала, откуда взялось у нее это субъективное обонятельное ощущение и при каком знаменательном стечении обстоятельств оно было объективным. «У нас все время курят, – сказала она, – я действительно не знаю, с каким особым случаем может быть связан этот запах». Я принялся настаивать на том, чтобы она попыталась об этом вспомнить, когда я положу ей руку на лоб. Я уже упоминал о том, что воспоминания ее отличались яркостью и живостью, она была «визионеркой». Стоило мне надавить рукой ей на лоб, как у нее в памяти действительно всплыла картина, поначалу смутная и отрывочная. Она увидела столовую в доме директора, где она вместе с детьми ожидает хозяев, которые должны прийти с фабрики к обеду.
– Вот мы уже все сидим за столом: хозяева, француженка, экономка, дети и я. Но тут все как обычно.
– Смотрите, смотрите на эту картину, она меняется, появляется что–то необычное.
– Да, там гость, главный бухгалтер, старый господин, который любит детей, как собственных внуков, но он так часто обедает в доме, что и в этом нет ничего необычного.
– Потерпите, взгляните на картину, сейчас наверняка произойдет что–то необычное.
– Ничего не происходит. Мы встаем из–за стола, детям пора прощаться и подниматься вместе с нами на третий этаж, как всегда.
– Что теперь?
– Да, это особый случай, теперь я узнаю этот эпизод. Когда дети начинают прощаться, главный бухгалтер собирается их поцеловать. Хозяин вскакивает и почти кричит ему: «Не нужно целовать детей». Меня от этого кольнуло в сердце, а поскольку хозяева уже курили, мне и запомнился запах сигарного дыма.
Значит, это был второй эпизод, хранившийся глубже в недрах памяти, оказавший травматическое воздействие и оставивший после себя мнемонический символ. Почему же этот эпизод оказал такое воздействие? Я спросил: «Что произошло раньше – этот или другой случай с подгоревшим пирогом?»
– Последний случай произошел раньше, почти на два месяца.
– Почему же вас кольнуло в сердце, когда вы услышали предостережение директора?
Упрекали ведь не вас?
– Просто несправедливо было так кричать на старого господина, дорогого друга и к тому же гостя. Ведь это можно было сказать и спокойно.
– Выходит, вас задело резкое обращение хозяина? Может быть, вам стало за него стыдно или вы подумали: если он способен из–за подобной мелочи так резко обойтись со старым другом и гостем, то как он обращался бы со мной, будь я его женой?
– Нет, не подумала.
– Но его резкость вас все же задела?
– Да, ему не нравится, когда кто–то целует детей.
И тут, пока я надавливаю рукой ей на лоб, она припоминает еще один, более ранний эпизод, который был по–настоящему травматическим и наделил силой травматического воздействия и эпизод с главным бухгалтером.
За несколько месяцев до того к ним в гости заглянула одна знакомая дама, которая на прощание поцеловала обоих детей в губы. Отцу, стоявшему там же, хватило выдержки, чтобы ничего не сказать этой даме, но после того как она ушла, он излил всю свою ярость на несчастную воспитательницу. Он заявил, что возлагает на нее всю ответственность за содеянное, ибо долг ее состоит в том, чтобы пресекать попытки поцеловать детей, и допуская подобное, она забывает о своем долге. Если это повторится, он доверит воспитание детей кому–нибудь другому. Случилось это в ту пору, когда ей еще казалось, что он ее любит, и она ждала повторения того первого задушевного разговора. Из–за этого случая надежды ее рухнули. Она подумала: если из–за столь ничтожного происшествия, в котором я к тому же не виновата, он позволяет себе так обращаться со мной, значит, он никогда не питал ко мне теплых чувств. Иначе он был бы деликатным. По всей видимости, она вспомнила именно об этом неприятном эпизоде, когда главный бухгалтер собрался поцеловать детей и получил выговор от их отца.
Когда мисс Люси Р. посетила меня спустя два дня после вышеописанного анализа, я не смог удержаться от вопроса о том, какое радостное событие с ней приключилось.
Ее словно подменили, она улыбалась и высоко держала голову. На мгновение мне показалось, что я неверно судил о происходящем и гувернантка детей все же стала невестой директора. Но она парировала мое предположение: «Вовсе ничего не произошло. Вы меня совсем не знаете, вы видели меня лишь больной и удрученной. Обычно я всегда такая веселая.