Истина, может быть…

Если ты читаешь это, если это

пробилось сквозь цензуру и на это у кого-то

нашлись средства для издания, знай:

это – не истина.

– Великий, мы выполнили сегодняшнюю норму, они уже здесь!

В переплетении излучений висело несколько переливающихся перламутром светящихся овалов. Одни из них были голубовато-серыми, другие мерцали тепло, розово. Висели угрожающе-фиолетовые – те были больше похожи на сгустки тумана, свет от них исходил приглушенный, тусклый, а может быть, просто терялся в ворсинках. Зеленые были ярки и веселы, желтые спокойны до унылости, все оттенки красного пульсировали нестерпимо. Не было среди них похожих. Все, что объединяло их в данный момент – это невозможность отлепиться от цепкой паутины.

– Огласите их вину и обязанности и отправляйте! Пора.

– Куда на этот раз о, Великий?

– Россия,

– Будет исполнено о, Великий!

Ловцы Душ потянули сеть, и перламутровые овалы задвигались, повторяя движение сетки: то сближаясь друг с другом, то протягиваясь в пространстве; они подрагивали, разгораясь от напряжения все ярче.

– Вы все слышали? Вина ваша доказана – вы примкнули к Восставшим против Великого. Вы возгордились и посчитали, что можете сами распоряжаться собой разумно, и что если вам предоставить волю, вы будете счастливы. Великий решил отпустить вас. Вам предоставлено, в течение мига расширением в человеческую жизнь, право на свободное волеизъявление. Вам будет дано тело, и вы станете управлять им по своему усмотрению. Если вы справитесь с задачей и сможете разумно им распорядиться, Великий отпустит вас, и вы войдете в число ста сорока четырех тысяч праведников, живущих свободно и вечно. Если же нет, вы сами станете просить забрать вас обратно. Дальнейшее вы знаете: чистилище, суд, врата ада, рая – это для вас не новость.

Ловцы Душ выволокли сеть и потянули ее к голубоватой точке, которую и не сразу-то можно было заметить среди полыхающих красных, оранжевых, почти белых слепящих звезд. По мере приближения, голубая точка становилась все больше, пульсировала все сильнее, становилась все притягательнее. Овалы даже не пытались сопротивляться. Оцепеневшие от неотвратимости надвигающегося, они волочились по пространству, повторяя замысловатые изгибы гигантской паутины. Ловцы Душ торопились: пора, пора, пора!

Голубовато-серый предназначен был девочке. Ее мать не кричала, как другие роженицы, она старалась сдерживать рвущийся крик, и тогда из ее искусанного рта, тянулся тяжелый стон, похожий на мычание. То ли эмбрион был настолько тщедушным, то ли измученная роженица в борьбе с криком потеряла последние силы, но новорожденный никак не мог появиться. Ловцы стояли наизготовку. Уже и голубовато-серый был отцеплен от клейких переплетений, уже надоумили акушерку рассечь кровоточащее лоно, а предназначенный никак не появлялся. И тогда голубовато-серый решился: он увернулся от потерявших бдительность Ловцов и, стараясь следовать путеводной ниточке, еще пока не утерянной в этом странном месте, называемой Землей, ринулся на свободу. Но Ловцы не дали ему уйти – и он смирился: теперь ожидал вместе со всеми сморщенного красного уродца, чтобы быть всунутым в него и начинать отбывать наказание. Наконец, показалось тельце. Ловец профессионально втиснул голубовато-серого, подул на красную головку со слипшимися редкими волосами, и новорожденный издал первый жалобный крик. Вместе с ним кричал и мучился овал: теснота. Клетка, а главное, накрывшая его глухота, – он никак не мог расслышать сквозь это сплетение костей, жил, вен, органов, – привычной ему мелодии – Зова Вселенной.

– Поздравляю, у Вас родилась девочка! – сказала акушерка измученной женщине.

Ловцам было уже не до голубовато-серого. Сделав свое дело, они спешили покончить с остальными. За этим, уже начавшим отбывать наказание, будет присматривать теперь только Ангел.

Оставшихся распихали довольно быстро. Оранжевому удалось удрать. Пока Ловцы возились с двумя, одновременно родившимися, и открепили оранжевого и яростно-алого от сетки излучений, оранжевый воспользовался моментом и ринулся на знакомый Зов, который хоть и звучал здесь, на Земле приглушенно и тихо, но все же, явственно указывал дорогу домой. Предназначенный для него младенец, похватав ртом воздух, дернулся и затих.

О, Великий, перепутали! Зеленого с темно-зеленым. И теперь в тело девочки был втиснут темно-зеленый овал, предназначенный для новорожденного мальчика. Да, и зеленому было не легче.

Уже возвращаясь и вытягиваясь на Зов, Ловцы поняли, какую ошибку они совершили.

– Опять, опять трансвеститы!

Но было поздно. Извлечь растерянных, измученных, забившихся в клетки тел овалов и поменять, не представлялось возможным.

Первое время было невыносимо тяжело. Давили тела, было душно и тоскливо в пустоте, в тишине пульсирующего мира, куда не долетал Зов. Когда овалы пытались вспомнить музыку Космоса, приставленные Ангелы кидались и ревностно исполняли службу: не давали им сосредоточиться на Зове, и тогда беспокоились младенцы, оглашая ночь тонким и жалобным плачем. Матери, не понимая их мучений, старались утешить, как умели: брали на руки, пели незамысловатые песенки, еще больше сбивая овалы с желанной дороги Зова. Посопротивлявшись, овалы смирялись, и тогда младенцы раскрывали жадные вакуумные ротики и вцеплялись в нежную женскую грудь, изуродованную вздувшимися венами, распираемую солоноватым молоком. Вымотанные бесполезной борьбой, овалы затихали. Сколько раз они пытались вырваться! Сколько раз они пытались сообщить о своей непричастности к земной жизни и своем желании уйти на Зов!

Постепенно тоска стала затихать и не была уже такой мучительной и острой. Овалы смирялись и учились приспосабливаться к телесной клетке, находить контакты с мозгом, органами зрения, слуха, речи, движения и пытаться управлять импульсами, посылаемыми в мозг. Но и тело дарило их новыми ощущениями и заботами. Главная забота – Зов, главная любовь и преклонение – Великий, еще довлели над ними, но примешивались новые чувства. Тело младенца было таким слабым, таким зависимым от внешних условий, так нуждалось в молоке, в близости матери, что постоянно тянулось к ней, призывало ее к себе незамысловатым плачем почти поминутно. В то же время овал стал чувствовать, что не только тело младенца стремится к этой большой мягкой женщине, но и он ждет момента, когда она приблизится и станет утешать, баюкая, и свет ее глаз сделает ближе к нему ее душу – а именно – таким же образом заключенный в ней овал. Души их сливались, и становилось не так тоскливо и одиноко. В этот момент к святой любви к Великому примешивалась другая любовь – не такая возвышенная и святая, но очень живая и теплая. И хотелось свою заброшенность и одиночество преодолеть, слившись с другой такой же заброшенной душой.

Это и был первый шаг отступничества, грехопадения на земле – дорога, ведущая в сторону от святости ста сорока четырех тысяч праведников.

Юлька носилась среди огромных лопухов, поглядывая на небо. Небо нависало темно и влажно, глухое незлобливое ворчание грома отправляло ее домой, но девчушка упорно ждала первых крупных капель, вдыхая запах трав, источавших в погустевший воздух свое восторженное, смешанное с благоговейным страхом, ожидание тяжелого и, в то же время, омывающего от повседневной заботы и грязи, ливня. Наконец, ударилась о лопух первая капля, за ней вторая, мир прорезала яркая вспышка, и загрохотал над головой грозный мощный раскат: «Ты все еще здесь, негодница? А ну, марш домой!» Но Юлька не испугалась, она забралась под раскидистый лопух, под которым было сухо и уютно, и смотрела на льющуюся стену дождя. Затем, открутив волокнистый черенок от корня, сняла сандалии и храбро двинулась под этим зеленым зонтом в бушующее, грохочущее пространство. Теплая грязь мягко чавкала под ступнями, пролезала между пальцами и старалась запомнить маленькие ножки, чтобы тщательно заполнить их отпечатки дождевой водой. А ножки упрямо топали дальше. Уже и зонтик перестал спасать, и девчушка забежала под старую ветвистую липу, где стоял одуряющий запах от сбитых на землю мокрых кремовых соцветий. Секунду постояв там, она припомнила, что стоять под деревьями во время грозы нельзя, и двинулась дальше. О том, что под деревом может убить молния, рассказывал Стасик, но в глубине души Юлька не верила в историю, рассказанную им, что якобы его двоюродная тетка погибла именно так. Стасик был просто трус: он боялся грозы, молнии, мохнатую коричневую гусеницу, индюков; трусил лазить по деревьям, драться и раскачиваться «до солнца» на качелях.

Юлька шлепала по раскисшей тропинке к мокрому почерневшему крыльцу. Возле дома она увидела соседского Дениску. Он стоял почти голышом возле огромной свинцовой лужи, только короткие шортики прилипли к телу, обрисовывая круглую попку малыша. Дениска был на год младше девочки, и Юлька оказывала ему покровительство.

– Ты что, малой, – взрослым голосом обратилась к нему она, – ты, что тут делаешь?

– На пузырики смотрю, – отозвался тот, не отрывая глаз от лужи. – В этих пузыриках воздух, им теперь червяки дышат.

– Какие червяки?

– Дождевые, которые под водой. А как пузырики исчезнут, им нечем будет дышать, и они вылезут из лужи на воздух. Тогда я их увижу.

– А зачем тебе?

– Вовка говорит, что в лужах живут одни пиявки. А я хочу посмотреть, как червяки из лужи полезут. – И он остался дожидаться окончания эксперимента.

Юлька подошла к корытцу, стоящему возле крыльца, зашла в воду, показавшейся прохладной после теплой, мягкой грязи и принялась отмывать ноги. Вот появились розовые пальчики, вот и пяточки выглянули из-под сероватых потеков; и девочка, придерживая рукой лодыжку правой ноги, критически осмотрев одну ступню, поставила ее на крыльцо, затем наступила очередь левой, и вскоре Юлька уже открывала дверь, ведущую в сени. Дома было тихо и уютно. Высокий (выше Юльки раза в два!) любопытный фикус пытался разглядеть мир за окном, где теплый ливень омывал пыль с вольной сирени, где солнце уже готовилось выглянуть и светло улыбнуться чистым улицам и домам. Кот дремал на диване, и когда девочка подняла его, он сладко, не открывая глаз, протянулся в ее руках так, что ей захотелось лечь прямо тут, прижать к себе мохнатое тельце и подремать. Остановило только то, что волосы и платье были абсолютно мокрыми и на диване могли бы остаться серые разводы. Поэтому девочка положила кота на вышитую думку и стала переодеваться. Чувство голода подсказало, что девчушка еще не обедала, пошла на кухню, пододвинула табуретку к плите, налила борщ в тарелку, на дне которой нарисованный мишка с аппетитом уплетал деревянной ложкой мед из нарисованной бочки. Поставила тарелку тут же на плиту, аккуратно спустилась с табуретки, отнесла тарелку к столу, достала нарезанные ломтики хлеба, сметану и принялась за еду. Надо сказать, что Юлька была на редкость самостоятельным ребенком, для своих пяти с половиной лет. Она наотрез отказалась посещать детский сад, где ей невыносимо было ходить строем, вместе со всеми в одно время есть, гулять и спать; и поэтому родителями было решено, что она будет находиться на воле, но под присмотром соседской тети Нюры. Тетя Нюра не очень докучала Юльке, как впрочем, и собственному внуку – тому самому натуралисту Дениске – исследователю жизни дождевых червей. Дети носились целыми днями по улице, предоставленные самим себе и тому удивительному миру, который называется «детством» – воспоминание о котором греет каждого на протяжении всей жизни.