Истина. Осень в Сокольниках. Место преступления - Москва

Ветер тащил по мостовой охапки перепрелой листвы и обрывки декретов. Он пах тиной и сыростью, этот ветер, налетающий с Москвы-реки.

Осеннее солнце сделало Зачатьевский переулок нарядным. Даже старые стены монастыря словно помолодели.

Переулок был пуст и грустен. Давно не крашенные деревянные дома стали похожи на выношенные, но еще щеголеватые фраки.

Ударил колокол на храме Христа

Спасителя. Голос его протяжный грустно пролетел над крышами, почти обнаженными кронами деревьев и затерялся где-то в хитром переплетении дворов, арок, горбатых переулков.

И снова тишина, только ветер, как наждачная бумага, трет по мостовой.

Сначала раздался треск. Потом длинные, словно пулеметные очереди, выхлопы. А потом в тихий Зачатьевский ворвалась неведомая жителям доселе машина. Похожа она была на велосипед, к которому прицепили коляску в виде небольшой лодки.

Но все же это был не велосипед, потому как затянутый в кожу и смахивающий на памятник водитель никаких педалей не крутил, и, судя по дыму, вылетавшему из выхлопной трубы, и запаху, прибор этот двигался при помощи спиртовой смеси, в это тяжелое время заменявшей бензин.

В лодке-коляске сидел мрачный матрос, смотрящий перед собой таинственно и грозно.

Аппарат остановился у ворот особняка, принадлежавшего когда-то генерал-адъютанту свиты его императорского величества Андрею Павловичу Сухотину.

Матрос вылез из коляски и толкнул поржавевшую чугунную решетку ворот. Они поддались с трудом, надсадно скрипя петлями, давно забывшими о смазке.

Двор был пуст и зарос пожухлой уже травой. Дождь и снег сделали свое дело, но все равно дом выглядел нарядно и щеголевато.

Осеннее солнце переливалось в грязных витринах окон, и казалось, что дом вспыхивает синим, рубиновым, зеленым пламенем.

– Да, – сказал кожаный водитель, – жили люди.

– Эксплуататоры, – поправил его матрос.

– Пусть так, но все равно жили.

– Зови дворника. – Матрос гулко ударил кулаком в заколоченную досками дверь.

Дворник появился минут через десять. Он был мужик сообразительный и сразу же пришел с ломом.

Матрос сидел на ступеньках, дымя самокруткой.

Дворник повел носом:

– Моршанская, товарищ флотский?

– Она, борода. Вот ордер, вот мандат. – Матрос достал документы.

– Нам это ни к чему, – махнул рукой дворник, – совсем ни к чему, раз надо, то надо.

– Нет, борода, ты посмотри. – Матрос поднес к лицу дворника бумажки с фиолетовыми печатями. – Кто здесь раньше проживал?

– Его высокопревосходительство генерал-адъютант свиты его императорского величества Андрей Павлович Сухотин.

– Теперь здесь будет расположен революционный всевобуч района. А начальник всевобуча я – Павел Фомин.

– Оно конечно, – дворник согласно закивал головой, – вам виднее.

Мудреное слово «всевобуч» никак не могло уместиться в его сознании рядом с пышными титулами Сухотина.

– Открывай, – приказал Фомин.

Дворник подсунул лом, заскрипели проржавевшие гвозди. Фомин отогнул доски, дверь открылась.

В вестибюле пахло запустением. Сыростью пахло, пылью и еще чем-то, только чем, Фомин определить не смог. Он кашлянул, и звук многократно повторился. Фомин усмехнулся, довольный, и крикнул кожаному водителю:

– Заходи, Сергеев! Смотри, как они до нас жили. Эй, борода, а мебель-то где?

– Та, что не пожгли, – в сарае.

– А кто жег?

– А кому не лень. Пришли двое с ордером, забрали столовую, порубили. Потом еще приходили.

– Понятно. Я тут осмотрюсь, а ты, Сергеев, езжай за завхозом нашим да художника не забудь привезти, чтобы сразу нашу вывеску нарисовал.

Фомин шел по второму этажу особняка. Анфилада комнат казалась бесконечной, огромные зеркала в залах были темны и прозрачны, как лесные озера. Он подошел к одному из них, потрогал бронзовые завитушки рамы, хмыкнул с недоумением.

Мальчишкой попавший во флот и привыкший к строгому аскетизму военных кораблей, к их однообразному, хищному изяществу, не мог принять ни резного паркета, ни этих рам, ни витражей, на которых переплетались замки и рыцари. И весь этот дом, в котором когда-то люди жили непонятной ему и чужой жизнью, был для Фомина как офицерская кают-компания, в двери которой выплеснулась в Октябре веками спрессованная матросская ненависть.

Дом этот раздражал его, но вместе с тем в глубине души матрос Фомин понимал, что и лепнина, и витражи, и узорчатый паркет сделаны руками умелых мастеров, таких же, как он, простых парней, и сработано это на совесть. А труд человеческий Фомин уважал всегда.

Завхоз и художник нашли Фомина в бывшей гостиной генерала Сухотина. Начальник районного всевобуча сидел в чудом уцелевшем кокетливом кресле.

Он встал, и тонкие ножки кресла натужно заскрипели.

– Мебель у них, конечно, слабоватая, неподходящая.

– Восемнадцатый век, – мрачно изрек художник, – руками крепостных мастеров сделана.

– Оно и видно, – сказал Фомин, – что крепостные делали, не в радость, как не для себя.

Он внимательно оглядел художника. Тот был с гривой, в зеленой вельветовой толстовке, с красным бантом-галстуком, в холщовых штанах, измазанных краской.

– Ты, товарищ, значит, художник?

Парень утвердительно мотнул гривой.

– А документ у тебя есть?

Презрительно усмехнувшись, парень полез в карман толстовки и протянул Фомину замызганный кусок картона.

Фомин развернул удостоверение, внимательно прочитал его.

– А что это, товарищ, за ВХУТЕМАС?

Художник посмотрел на матроса, как на пришельца с другой планеты. Он никак не мог представить, что есть человек, незнакомый с этой аббревиатурой.

– Если коротко, то штаб революционного искусства.